Одна из этих девиц, разбитная, с немыслимыми кудряшками, почти каждый вечер приводила с собой парня, всякий раз нового, и, никого не стесняясь, укладывалась с этим парнем в постель, чтобы предаться страстной любви с неизменными стонами. Другая — кожа да кости — беззастенчиво опустошала чужие кастрюли, видно, для того, чтобы не упасть на работе.
Да и сама квартира оказалась неважной: летом в ней было жарко, а зимой холодно. Раздражала Пейтон и квартирная плата; ей приходилось выкладывать те же деньги, что и соседкам, хотя ее кровать стояла в гостиной, проходной комнате. Ко всему прочему и дорога до работы стала занимать больше времени.
В конце концов Пейтон стада подумывать о возвращении к матери, надеясь, что, избавившись от платы за угол, она сумеет накопить деньги хотя бы на подержанную машину. На новом месте ее ничто не держало, а разговоры соседок, неизменно крутившиеся вокруг новых знакомств, начинали надоедать.
Парня не было лишь у Пейтон, и по вечерам она сидела обычно дома и лишь иногда — чтобы развеяться — встречалась со своей подругой Викторией, служившей няней в больнице. В свободную минуту Виктория бегала в бар напротив, и найти ее не составляло труда.
И вот однажды, уже после того как Пейтон вернулась к матери, она решила скоротать время с подругой. Она отправилась в бар, хотя в то время рано темнело, а на улице было холодно. Бар был полон народу, но Пейтон быстро нашла подругу.
Виктория была высокой девицей с бледно-розовой кожей и вялыми, хотя и тщательно причесанными длинными белокурыми волосами. Лучшим в ее внешности были глаза: большие и жизнерадостные, наглядно передававшие характер своей хозяйки. Жизнерадостность привлекает, и Виктория никогда не страдала от одиночества.
— Ты не представляешь, что сегодня случилось, — затараторила она, едва увидев подругу. — Жуть! Меня подозвал больной, наркоман паршивый. Он что-то пробормотал, да я не расслышала, ну и склонилась над ним. Так вот, представь: он схватил меня за руку и потянул ее к пенису, прямо под одеяло — для чего, объяснять не надо, ты понимаешь. Я, естественно, отдернула руку и неожиданно наткнулась на шприц, который этот паршивец прятал под одеялом. Я вскрикнула, а увидев на руке кровь, в сердцах схватила его за пенис, оказавшийся с гулькин нос, и дернула так, что этот дурень заорал во весь голос. Хорошо, что поблизости не оказалось старшей сестры — ну, грымзы, я тебе рассказывала о ней — а то бы мне точно не поздоровилось.
— Ты пьешь дорогой коктейль, — заметила Пейтон.
— Не на свои шиши. Покрути головой: большинство мужиков — приезжие. Дантисты. Приехали со всей страны на симпозиум. Видать, не жмоты. Всех девиц угощают.
Барри Эмберс произвел на Пейтон приятное впечатление, хотя он и не был похож на того красавца, о котором она когда-то мечтала. У него была заурядная внешность — с таким человеком поговоришь, а назавтра, встретив, не узнаешь в толпе. Но он был предупредителен, добр и производил впечатление человека, которому вполне можно довериться — не обидит. А вот на дантиста с суровым взглядом и безжалостными руками он не был похож ни капельки. Скорее он походил на трудолюбивого и аккуратного фермера, снимавшего сапоги, прежде чем войти в дом.
— А на дантиста вы совсем не похожи, — улыбнувшись, сказала Пейтон.
— А на кого же я похож? — спросил Барри.
— Скорее на фермера.
Барри беззаботно запел:
А мы, евреи, работаем в поле,
И каждый в кибуце
[6]
судьбою доволен.
То бессовестно лгут,
То напрасно орут:
«Не для хитрых евреев фермерский труд».
Пейтон расхрабрилась и рассказала Барри о кошмарной истории, случившейся с ней, когда ей было четырнадцать. Тогда ее старший брат Донни взял ее с собой на каток, залитый на пустыре. Она каталась на коньках, а Донни, мечтавший стать хоккеистом, самозабвенно гонял шайбу. Дело кончилось тем, что он попал ей шайбой в лицо и выбил два зуба, и не каких-нибудь, а передних, после чего пришлось вставлять зубы.
— Разрешите, я посмотрю, — сказал Барри.
Он запрокинул ей голову и заглянул в рот. Его большие руки были мягки, как вымя коровы, решила Пейтон, все еще представлявшая Барри не дантистом, а фермером.
— Ну и ну! — Барри покачал головой. — Грубая работа. Видно, вам попался халтурщик…
— У меня не было выбора. Меня мучили в клинике, в которую направила страховая компания.
— Каждая работа требует полной самоотдачи, — назидательно сказал Барри, — а работа врача — в особенности. А эти два зуба вам следует заменить, вы так красивы…
— На это потребуются огромные деньги.
— Гм… — Барри окинул Пейтон пристальным взглядом. — Я могу сам вами заняться как только освобожусь. Полагаю, вам не нужно экономить на завтраках, чтобы расплатиться со мной.
— Вы так добры.
Барри расцвел и перешел на доверительный тон.
— У вас прекрасные зубы, за исключением этих двух. То-то я удивлялся, что, улыбаясь, вы не раскрываете рот. Но это все поправимо, я обязательно займусь вами. У вас великолепная структура зубов — так и просится на рекламу. А на меня вы можете положиться, я хороший дантист. Собираюсь в будущем купить частную практику, а когда разбогатею, займусь филантропией, стану лечить бедных, сирот.
— Помогать людям — благородное дело, — подхватила Пейтон. — А еще животным. Обожаю животных. Держу с детства собак. Если бы не они, я бы рехнулась. Я бы тоже не прочь заняться благотворительностью, да только… — она развела руки.
— Будет достаточно и того, что ваша улыбка принесет людям радость, — на полном серьезе произнес Барри.
Он никогда не говорил женщинам комплименты, это было ему просто несвойственно. Однако он, видно, почувствовал, что хватил через край, потому что смутился.
Но Пейтон стоила комплимента. Она была действительно привлекательна. Такой фигуре, как у нее — высокая грудь, тонкая талия, узкие бедра — можно было и позавидовать. Ее чистое с гладкой кожей лицо оттеняли иссиня-черные волосы, а из-под прямых темных бровей смотрели глаза необычайной, удивительной синевы — подруги часто спрашивали ее, не носит ли она цветные линзы.
Пейтон была небогата и потому одевалась просто: непритязательная блузка и джинсы были ее обычной одеждой. По характеру она была замкнутой, даже робкой, а со стороны — для парней ее круга — казалась холодной и недоступной. Конечно, не один на нее заглядывался, пялясь на высокую грудь или на полную попку, провожая ее глазами. Заметив на себе плотоядный взгляд, Пейтон обычно хмурилась, а если рядом оказывалась подруга, то пренебрежительно говорила: «У этих парней мозги набекрень».
Возможно, всем этим и объяснялось то странное, на первый взгляд, обстоятельство, что, дожив до двадцати трех лет, Пейтон не только не вышла замуж, но даже не имела поклонников.