Каиново колено - читать онлайн книгу. Автор: Василий Дворцов cтр.№ 41

— Сергей, это я, Олег.

— Олег? Олежек?!

— Я. Можно войти?

В чуть приоткрытую дверь бочком проскользнул поэт. Половина третьего ночи — лучшее время для выяснения отношений.

— Конечно, входи. Садись, гостем будешь. Угостить, правда, нечем. А жаль.

— Если ты хочешь, у меня вот огурец есть. Будешь?

— Давай.

Сергей из всех сил громко захрустел. Чтобы тот начал первым.

— Я еще вечером узнал, что ты приехал. И все ждал, когда Владлен Демьянович уйдет. Я тебе много рассказать должен.

— Начинай. — Он вдруг увидел, как Олежек исхудал. За этот год, пока они не виделись. И вроде как повзрослел. — Ты, что ли, болел? Видок какой-то неважнецкий.

— Да. Две недели, как выписали.

— А чем? Надеюсь не заразно?

— Сотрясение. И ушибы.

— Кто это тебя?

— Да… Сам виноват. Я поэму написал. Об Афгане. Ну и решил почитать для участников. В парке Горького.

Сергей аж привстал:

— Ты чего? На день ВДВ там был?

— Да… Ну, вот и почитал отрывки. Кто слышал, понравилось. Ребята из псковской бригады были. Выпили мы с ними. Мне и подарили голубой берет. А уже потом, когда я один из парка уходил, меня другие десантники спросили, где служил. Ну, и когда узнали, что нигде, стали бить. За этот самый берет.

Сергей смотрел и не понимал, почему его вообще в живых оставили: ну еще бы тельник напялил. И наколку ручкой нарисовал. Но, главное, ведь в это же самое время он сам балдел где-то совсем рядом. Пил, пел и купался в фонтане. Совсем рядом. Как же не столкнулись? «За берет били», — ох, Олежек, ну, пиит, ну, одуванчик, блин! Как же так? Вроде бы взрослый человек, не идиот. По крайней мере, был до этого случая. И куда сунулся. На что надеялся? На великую силу родной русской речи? Так, мол, и так, дорогие наши герои-интернационалисты, я про вас поэму написал. Как истинный медиум войны. Ямбом. Четырехстопным. С прологом и эпилогом. С вытекающей моралью. Ага, и вокруг все должны были заплакать от благодарного умиления. И принять в полосатое братство. В котором больше восьми литературных слов вообще неприлично употреблять. Нет, восемь — это уже для офицерского состава. «Братаны, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик»… Какая ж ему, блин, война, если он даже не знает что такое «тумбочка», и как на ней стоят? Ой, одуванчик. Как, блин, жив остался?

— Спасибо милиции. Меня на «скорую» и в Склифосовского. И все. Я даже не мог свои телефон и адрес вспомнить. Хорошо, что там знакомый оказался. Помнишь, вместе меч ковали? Он меня сюда и привез, на пока. Пока я улицу не смогу перейти. Сергей, но это не важно. Я не за этим пришел.

А вот это уже не важно ему. Сейчас начнет извиняться за Леру. Зачем?

— Сергей. Я про нее.

Мало, что ли ему навешали? Совсем ведь не понимает, что опять лезет в чужое. В чужое прошлое. Прошлое навсегда.

— Она сейчас у нас живет. Ну, если правильнее, со мной. Ну, и мамой. Но я знаю, что она меня не любит. И живет потому, что больше негде. И потому, что ты ее бросил. А я люблю. И готов терпеть даже то, что она продолжает любить тебя. И мама сказала: нужно терпеть и ждать. И все будет хорошо. Ты напрасно улыбаешься, Сергей. Она же, когда ты уехал, себе вены резала. И еще. Ты только тоже… ну, терпи. Если бы не это — не вены, у вас бы мог ребенок случился… А я все равно ее люблю. И буду любить. Теперь все, прощай.

Хорошая вещь «копейка». Такая жёлтая-жёлтая, такая своя-своя. Купленная у инвалида, у которого практически простояла в гараже все двенадцать лет. Дедок-то и пользовал её только летом. От гаража до дачи. Сергей только свечи поменял, а так всё родное. Движок тянет ровно, нежно, и этот, уже пятикилометровый подъём нисколько не чувствуется. За мягким правым поворотом вышли на плато. Далеко позади голубели две вершины, огибаемые ртутной ниточкой стремительной Селенги, а впереди дорога идеальной прямой нацелилась через чуть холмистую широченную долину к пока невидимому, но всё приближающемуся дацану. И денёк-то сегодня просто отменный. С утра он даже убоялся, что прижарит, но набежали округлые облачка, отрывисто перекрывающие далёкое солнце, так что в салоне просто благодатно.

И особенно благодатно оттого, что рядом, да так, что Сергей всё время видит его боковым зрением, сидит Витёк. Да, да, тот самый друг туманной юности из родного Новосибирска. Сколько ж они не виделись? Семьдесят шестой, семьдесят восьмой тире девяносто второй… итого… почти четырнадцать лет? Боже мой, что с бедной лошадью сделали! Самого-то себя каждое утро в зеркале наблюдаешь, и вроде если и меняешься, то незаметно, так — уголки глаз провисли, зубы пожелтели. А вообще-то ещё герой. Вполне герой. Чего про других иной раз не скажешь. Но Витёк не просто изменился, а изменился совсем: поправился как-то по-бабьи, обрюзг, отпустил узенькую, как у Хотабыча, бородёнку, а череп, наоборот, выбрил до блеска, оставив только тонкую косичку, убегающую за шиворот. А сегодня, так и вообще, с утра ввёл в изумление: на дорогу в дацан вместо рубашки и брюк надел, точнее накрутил, пару простыней. Жёлтую и красную. А на лбу промеж бровей «Y» нарисовал. Ну, ну, конечно, он уже тогда, пятнадцать лет назад, это начинал. Морковку есть, кожу не носить. И теперь, судя по всему, окончательно продвинулся. Просто за облаками скрылся. А кто бы мог только подумать, что простой советский грузчик с ликероводочного стал сейчас в Новосибирске известным гуру, учит и лечит толпы ищущих и алчущих истины и чистоты? Как оно называется? «Новая эра», «Век водолея»? Витёк вчера что-то буровил весь вечер про изучение «ведической культуры», но Сергей, мучившийся вопросом — чем можно угостить дорого гостя, если всё без мяса? — до самого сегодняшнего переодевания так всерьёз и не включался. Вера — дело интимное. Если, конечно, она не форма приработка. Захотел друг в дацан, значит доставим. Желание друга — закон во всех исповеданиях. Но, конкретно для Сергея, от этих жёлто-красных простыней совсем другим веяло. Слишком местным, до боли намозоленным. Когда русский проживёт восемь лет посреди бурят… Да, тем более, если в семье… Тогда вся эта кришнаизмика, сахаджа-йога, трансцендентальная медитация, неоведантизм, теософия, «живая этик» — не просто мутотой от комплекса неполноценности, а уже вполне конкретно национальным предательством воспринимается. Уж лучше было бы некоторым хорошим людям от заикания и косоты в культуризм подаваться. Или в гусары.

Выжженная за лето степь стала совсем рыжей, разодрано рябой от торчащих бурых клочков иссохшей до хруста полыни и частых белесых озерков мелкого ковыля. Пустынную щербатую шоссейку нет-нет, да и перебежит уже отправившееся в своё осеннее путешествие перекати-поле. Тёмно серые снизу и ослепительно белые сверху, округлые облачка равномерно распределились по всему бледному небу. Спешат, спешат, упруго гонимые от востока. Хорошо, не жарко… И всё же он страшно рад встрече. Рад тому, что и Ленка не навязалась с ними, отпустила в дорогу вдвоём. Хоть поговорить по-мужски, без оглядки.