Аферисты. Big-Лажа-Tour, или Как развести клиента на бабло - читать онлайн книгу. Автор: Александр Малюгин cтр.№ 42

– А кого она убила, эта обезьяна? – Влажными немигающими глазами Люба смотрела на психотерапевта в упор.

– Ну, не важно… Старуху какую-то с дочкой. Я хотел сказать, что ситуация у Кондрата была путаной, рассказ местами похож на бред и галлюцинации, разобраться, где онейроид, а где явь, истина, было весьма сложно.

– А что такое онейроид? – поинтересовалась Гурская певучим, томным голосом, изменившимся под действием страмониума.

– Это термин из психиатрии. С греческого – сновидение.

– Кондрат был шизик? Шизофрения, как и было сказано?

– Нет, Кондрат не был шизофреником.

Беседа уходила куда-то в сторону, но это был еще один способ терапии «по доктору Вольдемару». Снятие острой фазы при помощи псевдомедицинского, псевдонаучного, псевдолитературного разговора с больным. Эдакий отвлекающий маневр. И, судя по физиономии Любы, Эдгар По пошел на пользу. Гурская увлеклась, и «ужасы гарема» (так про себя назвал ее ситуацию Вольдемар) отодвинулись на два-три шага назад, как сдвигается береговая линия во время прилива.

Итак, при всей запущенности истории Кондрата, психотерапевт рьяно взялся за дело. Главное было – внушить пациенту кардинально поменять собственное отношение к ноздре. Скажем, если раньше больной считал, что ноздря – это, образно говоря, ядовитый гриб, то постепенно, сеанс за сеансом, он стал приучать себя к мысли об условно-съедобности, а затем и полной съедобности гриба-ноздри. На получасовых тренингах Кондрат выполнял, к примеру, такое упражнение. Благим матом он кричал на весь дом: «Ноздря – это мой козырь! Ноздря – это моя фишка! Ноздря – это мой защитный оберег! Ноздря – это то, что отличает меня от серой массы!»

– А как-то я дал ему почитать «Нос» Гоголя. Помнишь эту чудную повесть, Люба? – И, не дожидаясь ответа, Вольдемар процитировал на память: – «Через две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником, на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: „Подавай!“ – сел и уехал». А? Каково?! Какой-то нос, а сколько достоинства!

– Ты прямо как Дашенька, – проговорила Люба и вдруг заплакала.

Она вообще редко плакала, можно сказать, никогда. Даже в день ухода биохимика не проронила ни слезинки. Зря ее, что ли, еще в школе прозвали Любка-Кремень. А тут слезы полились, точнее, как бы посыпались – словно песок в песочных часах.

Интересно, что доктор Вольдемар этому даже обрадовался. Слезы – благостная разрядка, своего рода очищение забитого всякой грязью и тряпьем душевного погреба. И вот сейчас станет посвободнее, посветлее. И действительно, минут через десять Люба рыдать перестала. И улыбнулась – рассветной, радужной улыбкой.

– А с какой это Дашенькой ты меня сравнила? – полюбопытствовал врач.

– Да, можно сказать, племянница моя. Господи, как в прошлой жизни все было!

Затем Вольдемар быстро и бодро закончил историю с Кондратом. В общем, парень преобразился. Он стал относиться к сросшейся ноздре ну не то чтобы с гордостью – с нежностью. Как коллежский асессор Ковалев к своему нежданно вернувшемуся носу.

Взглянув на Любу, психотерапевт окончательно убедился, что процесс пошел. Космонавт вернулся на землю. Ничего особенного уже не требовалось, только короткая реабилитация после длительного тяжелого полета. Где-то даже жаль. Потому что за этот час Вольдемар разбудил в памяти все, что знал о гареме и многоженстве. Он был готов петь хвалебную песнь всем этим восточным обычаям, чтобы Люба по-другому посмотрела на то, что с ней приключилось.

И ведь есть от чего прийти в восторг! Гарем! Мечта любого мужчины! Роскошные ковры на полу, сотканные в Исфагане или Смирне, золотистый парчовый занавес. Покрытые шелками диваны, на которые хочется лечь и не вставать несколько суток. Инкрустированные перламутром столики, филигранные курильницы для благовоний. Мерцают венецианские зеркала, потолок оплетают замысловатые арабески, сталактиты из мармарского мрамора нависают то тут, то там. Везде по углам стоят китайские вазы с голубыми лилиями и розами Шираза, журчат в белых раковинах струйки ароматной воды.

А какие женщины! Какие изумительные типажи – турчанки, индианки, гречанки, африканки, грузинки! А имена у них какие – Даурат-аль-Камар, Шамсан-Нахар, Малихат-аль-Кадд, Насимас-Сабас. Совершеннейшие формы, не запятнанные взглядом ни единого смертного! И только ты срываешь эти самые чистые лилии, самые безупречные розы. Вот где подлинная жизнь мужчины, жизнь в наслаждениях, жизнь в онейроиде, то есть в сновидении!..

Вольдемар очнулся. Посмотрел на Любу. Она была в полудекольтированном платье, вышитом червонным золотом, с изображением экзотических зверей и птиц, на плечах что-то наподобие пояса из десяти больших золотых монет, по обе стороны лица – грузные кисти из крупного жемчуга… Психотерапевт тряхнул головой. Не проглотил ли он сам случайно шарики страмониума, этой натуральной дурман-травы? Гурская сидела в домашнем халате персикового цвета и улыбалась ему. И как будто ждала чего-то. Может, она все-таки хотела услышать эти сладкие, как халва, сказки о гареме? Но пожалуй, не надо дразнить гусей. Тем более что, если честно, гарем – это рай, да, но рай для мужчин. Женщины, побывавшие в гареме, описывают тамошнюю жизнь в довольно мрачных красках. Запертые в душных помещениях, за железными решетками, под неусыпным наблюдением евнухов. Ну кому это так уж понравится?

– Как ты себя чувствуешь, Люба? – спросил осторожно Вольдемар.

– Замечательно. Ты меня вернул в этот мир, Волька. Я так тебе благодарна.

Психотерапевт удовлетворенно кивнул. В своих предположениях он не ошибся: пациент здоров, ну или, скажем так, почти здоров.

– Тогда иди домой. Попей чаю, поспи.

– Спасибо. Я пошла.

– Иди, Любаша.

И все-таки, когда соседка уже была у двери, черт дернул Вольдемара процитировать Пушкина из «Бахчисарайского фонтана»:

Какая нега в их домах,

В очаровательных садах,

В тиши гаремов безопасных,

Где под влиянием луны

Все полно тайн и тишины

И вдохновений сладострастных!

…Нет, жены робкие Гирея,

Ни думать, ни желать не смея,

Цветут в унылой тишине;

Под стражей бдительной и хладной

На лоне скуки безотрадной

Измен не ведают оне.

В тени хранительной темницы

Утаены их красоты:

Так аравийские цветы

Живут за стеклами теплицы.

Зачем он это сделал? Гурская обернулась – тень упала на ее лицо с влажными немигающими глазами и губами цвета фуксии. Но через минуту она улыбнулась, тихо, истово трижды перекрестилась.

Дома Люба окончательно пришла в себя. Жидкий туман, навеянный страмониумом, рассеялся, и ясность, радостная чистота нахлынула на нее, как после крещения. Это светлое чувство она хорошо помнила, хранила в глубине души, хотя крестилась давно, в семнадцать лет, в Краснодаре еще. Подумала в который раз о Вольдемаре. Какой же он хороший! Он ее спас, воскресил к жизни. Вспомнила, как он цитировал Гоголя. Ей самой у Николая Васильевича больше всего нравился «Вий». Особенно эпизод, когда Хома Брут очерчивает вокруг себя линию, которая делает его недосягаемым для нечистой силы. Суеверная Люба часто делала это, но мысленно. Когда, например, запрещала себе контачить с тем или иным человеком или, скажем, обещала биохимику не пить недели две.