Старый патагонский экспресс - читать онлайн книгу. Автор: Пол Теру cтр.№ 77

Только в туннеле я вспомнил, что нахожусь в Центральной Америке: все дружно завизжали.

На выезде из туннеля джунгли стали еще гуще, деревья глушили друг друга, лиана цеплялась за лиану, создавая совершенно непролазную чашу. Эти первозданные джунгли, населенные одними птицами, не несли ни малейшего признака близости канала. Это был самый край мира зонцев, где Панама, разрезанная лентой Зоны, снова становится хозяйкой земли. И в своей неукротимой дикости этот край казался не менее нереальным, чем военизированная упорядоченность Зоны. И не важно, что здесь живут аллигаторы и индейцы, — коль скоро у зонцев есть свои любимые собачки и полисмены, которые помогут им отвлечься от окружающего до тех пор, пока на водоразделе Анд джунгли не кончатся.

Возле Кулебры мы пересекли границу между континентами — вместе с двумя кораблями, двигавшимися по каналу. Чтобы эти два судна могли вот так спокойно двигаться своим путем, потребовалось семь лет тяжелых работ: выражаясь словами лорда Брайса, «величайшее преобразование природы». Его подробно описал Дэвид Маккуллох в своей истории канала «Путь между морями»: длина канала 9 миль, было вынуто 96 миллионов кубических ярдов земли, на это ушло 90 миллионов долларов и 61 миллион фунтов динамита, причем львиная доля его была израсходована именно здесь, в районе Кулебры. Но сейчас стоял душный летний полдень, и в щебете птиц Кулебра смотрелась совершенно обычной тропической рекой. После того, что можно было увидеть в Зоне, истинная история канала казалась невероятной и по большей части погребенной под толщей воды. Впрочем, равным образом и высказывание Филиппа-Жана Бюнау-Варилла о том, что «колыбелью Республики Панама была комната номер 1162 в отеле „Уолдорф-Астория“» в Нью-Йорке, звучит невероятно и чудовищно, однако тоже является правдой.

И если уж на то пошло, что может быть невероятнее зрелища огромного океанского судна, как ни в чем не бывало пересекающего джунгли? Все чаще нам попадались заболоченные заливы и лагуны, пока не открылся вид на большой водоем. Озеро Гатун образовалось благодаря каналу. До того как здесь заработали первые шлюзы, здесь была всего лишь узенькая речушка. Теперь же это озеро превосходило своими размерами Лосиное озеро в Мейне. Когда мы оказались у Фриджоулса, поднялся резкий холодный ветер, взбаламутивший воду. Я мог разглядеть остров Барро-Колорадо. По мере того как вода поглощала окружающие земли, на этой возвышенности искали спасения дикие животные и птицы. Таким образом, Барро-Колорадо стал заповедником дикой природы.

Все пять транзисторных приемников — а в нашем вагоне их оказалось пять — наяривали последний хит «Staying Alive» [37] , пока поезд преодолевал перегон от Монте-Лиро до берега Гатуна. Возникло такое ощущение, будто я попал в Луизиану, и не только из-за негров, сидевших в вагоне со своими орущими радиоприемниками. Большинство зонцев попало сюда из Нового Орлеана, и сам перегон напоминал путь по мосту через озеро Пончартрейн на чикагском фирменном поезде «Панама Лимитед» (ни за что не поверю, будто это случайное совпадение!). Острова в озере Гатун были столь юными, что все еще напоминали горы во времена потопа, но у меня не было возможности рассмотреть их получше. Раскачиваясь и грохоча на мосту, поезд развил бешеную скорость шестьдесят миль в час. Я мог лишь пожалеть о том, что так не может продолжаться до самого конца — чтобы я сидел себе спокойно, покуривая трубку, а состав довез меня прямо до Колумбии и Эквадора. Но увы, ни один хороший поезд не везет нас так долго, как нам бы хотелось, точно так же, как плохой не доставляет на место достаточно скоро.

Гатун со своими зданиями и улицами и явным присутствием военных вызвал во мне давно забытые воспоминания, заставившие обобщить опыт пребывания в Панаме. Кварталы, в которых жили зонцы, разбудили приступ ностальгии. Там все напоминало мои школьные годы. Впрочем, все до единой американские школы походят друг на друга неистребимым духом соперничества, видимой прилежностью к учебе и довольно забавными попытками панибратства между учениками и учителями. В них царит одинаковая атмосфера: запахи клея и бумаги вперемешку с мастикой, меловой пылью и мокрыми тряпками, отдаленный скрежет замков, чей-то визг и хихиканье. Чтобы погрузиться во все это, не требовалось ехать в Панаму.

Но Гатун задел меня за живое совсем по-другому. Гатун тронул тот кусок моего прошлого, который, как мне казалось, был утрачен. Я забыл о нем напрочь до той самой минуты, пока мы не оказались в этом самом месте. И если бы не мое путешествие, воспоминание так и лежало бы под спудом, никем не потревоженное. В 1953 году, когда мне было двенадцать и я был таким тощим и неуклюжим, что не мог даже толком поймать бейсбольный мяч, мой дядя — военный хирург, — к полному моему восторгу, пригласил меня провести лето у них в гостях в Форте-Ли в Вирджинии. Конечно, дядя был офицером. Заморенные рядовые, подбиравшие вдоль дороги обертки от жевательной резинки, всегда отдавали честь его машине, даже если дяди в машине не было, — настолько сильно было почтение к офицерским погонам. Когда выдавалась возможность, мы отправлялись на поле для гольфа, устроенное для офицеров. Там я познакомился со своим ровесником, его звали Миллер. У него на плавках была яркая желтая полоса. «Это от пикулей, — объяснил он. — Я пролил маринад, когда был в Германии». Довольно необычная причина, но я поверил ему, потому что у него был еще и немецкий штык. Миллер провел в Вирджинии достаточно времени и успел привыкнуть к ее жаре. Я же впервые попал в столь жаркий штат. Я попытался было следовать за своим дядей, но уже после шести лунок совершенно обессилел и вынужден был присесть в тени, пока дядя двигался к тринадцатой лунке — она оказалась неподалеку. Я честно пытался не обращать внимания на жару, как это делал Миллер, но всякий раз заканчивал вот так — в тени под деревом. Дядя даже решил, что у меня водянка. «Это мой племянник, — объяснял он партнерам по гольфу. — У него водянка». Обидное прозвище «Водянка» так и приклеилось ко мне на все лето. Форт-Ли был настоящим военным лагерем, однако он не походил на те военные форты, которые я знал по кинофильмам. Скорее он напоминал государственную тюрьму, которую отдали под сельский клуб. Помимо солдат, без конца салютовавших по поводу и без повода, здесь было множество черных, которые сновали повсюду, ухаживали за клумбами, подавали в кафе, спешили куда-то по залитым солнцем улицам или распыляли над газонами на задних дворах густые облака ДДТ, оставляя после себя кучи дохлой саранчи. Леса представляли собой чахлые сосновые рощицы, земля была такой красной, какой я больше не видел нигде, зато в домах было прохладно (я навсегда запомнил дядин «утренний кофе»). У дверей ресторанов в том месте, где в Бостоне обычно висела табличка с именем владельца — Дуффи или Джонс, — почему-то красовалось всегда одно и то же слово, которое я в детской невинности также принимал за имя, — «Уайт» [38] . Тут же проходила линия железной дороги до Петербурга и Хоупвелла; стрекот насекомых не затихал ни днем ни ночью; желтые оштукатуренные дома под красными черепичными крышами украшали живые изгороди, в точности как здесь.