Там, где два моря - читать онлайн книгу. Автор: Мария Песковская cтр.№ 42

Если бы Бэлла работала учительницей – она придушила бы всех этих детей. Если бы она работала врачом, ее пациенты мёрли бы, как мухи, от неизвестных болезней. Не попадайтесь ей на пути, если она кондуктор трамвая.

Присмотритесь! Кто портит вам жизнь? Где ваше чувство реальности? Это все они – недолюбленные женщины! Они грубят вам в общественном транспорте, нелюбезны в присутственных местах и придавят вас взглядом, если вы просто пройдете мимо.

Самые «продвинутые» нахамят вам с улыбкой и получат свое удовольствие. Не вините их – у них есть только это.

Их много. Не стойте к ним в очереди, не покупайте у них булочки, не верьте их словам. Они профнепригодны и не пригодны вообще, оттого что несчастны.

Бэлла рисовала губы, и фам-фаталь проявлялась из негатива вместе с четким контуром карандаша и густой «взрослой» помадой. В гримерке был полумрак, только большое зеркало было хорошо освещено, перед ним и сидела Бэлла Шмель.

Она была одна. Сегодня она поет «Ариадну». По левую руку, как обычно, горела белобокая свеча, и аромат ванили распространялся по служебному помещению. Язычок пламени отражался в зеркале, маленькая иконка в углу столешницы тоже принимала свет живого огня и отражала его золотым тиснением. Вот-вот объявят ее выход. Вообще-то это против правил, но, уходя, она, так и быть, сложит губы трубочкой и задует свечу.

Губы Белки – по-детски нежно очерченные, маленькие и пухлые, особенно нижняя, с поперечными складочками, в которых столько естественности, когда они «прорезываются» через тонкую вуаль краски для губ, такой, впрочем, ненужной, очаровательно бледные, безо всякой краски, в контрасте с оливковым тоном ее кожи. Нарисованный рот сразу делает ее женщиной-вамп, этакой фам-фаталь. Зачем?.. Грим – понятно, но зачем она проделывает это всегда?..

Бэлла отложила карандаш, привычно и правильно обвела яркой помадой внутри контура, как вдруг слеза, крупная и красивая, как кристалл Сваровски, начала разъедать грим. Через другую слезу, как через увеличительное стекло, было хорошо видно вытянутое лицо Стасечки. Как же он опешил, бедняжка, там, на лестнице, и страх, самый настоящий, неподдельный страх заплескался в его глазах!..

Бэлла медленно берет тюбик, снова подносит к губам и начинает обводить им рот – задумчиво и с настойчивостью маньяка вдавливая помадный стержень в бледное отрешенное лицо.

...Молодая администраторша Ира одернула на себе пиджачок, купленный со скидкой, и решительным шагом направилась в третью гримерную. Не любила она Бэллу, но, чтобы занести ей программку, ее необязательно было любить. Она вообще любила в этом городе только себя, не было у нее тут больше никого. Только это ведь не повод проторчать всю свою молодую жизнь в Большом Кукуево, где она сподобилась родиться, не правда ли?

«Если она опять палит свечу, я точно скажу директору!» – думала Ира, впечатывая шаги в пол. У нее хорошо получилось бы фламенко. Надо ей об этом сказать. Впрочем, Ирочка уже решила для себя держаться подальше от искусства, особенно малобюджетного. В эти пыльные кулисы не завалилось ни одного золотого ключика для нее. Валить отсюда надо! В большой бизнес!.. Уж там-то... Вот в рекламе, кажись, хорошо.

Девочка из деревни слишком скоро стала надувать перламутровые губки и смотреть на всех свысока. Но сегодня Бэлла щелкнула бы ее по носу, по этому вздернутому носику, который вечно лезет не в свои дела!.. Уж она сбила бы с нее спесь! Она бы расхохоталась прямо в это мелкое личико, если бы только она могла!.. Она бы... Она... Но... «Стасечка, ты сволочь!.. Не могу без тебя-я-а!!!»

Когда дверь гримерной приоткрылась, Бэлла могла оценить проявление одной и той же человеческой эмоции на двух разных лицах за один вечер. Могла бы, если в не была так захвачена собственными страстями.

Второе явление, правда, было больше похоже на неподдельный ужас на оторопелом лице этой бесцветной дурочки. Черно-белый Хичкок и много красного цвета. Она ведь не знала, не могла знать, что это всего лишь помада. Всего лишь краска для губ. Всего лишь Бэлла.

Спектакль задержали на двадцать две минуты.

Занавес. Дайте занавес!

По ту сторону кулис Стас Свенягин бежал из театра без оглядки. И зачем он только приперся туда сегодня? Ах, да! День аванса. Получил «аванец» и рваную рану души от Бэллы. Он не подумал, что сегодня у нее «Ариадна». Она прожгла его взглядом, а он... испугался. Да! Да! Схлопнулся бы! Провалился бы через два пролета! Как глупо!..

Некомфортно было Стасику, и он прибавлял и прибавлял шагу, все дальше отбегая от театра, от Бэллы. Что ей нужно?.. Что нужно ему?.. Он не знал. Ему было некогда. Он никогда прежде не думал о таких вещах...

Стасечки не было. После примечательной встречи с Бэллой на служебной лестнице в музыкальном театре он не звонил и не приходил. Впрочем, это было не ново. «Эта песенка стара – позабыть ее пора...» – сказала бы Люська.

Бэлла глушила тоску, как могла.

Лампасик подумал, что наступил март.

– Давай сделаем ребеночка.

– Когда?

– Ты заведешь машину, съездишь за хлебом...

– А ты не хочешь пойти за хлебом?

– Нет, там холодно. ...Потом я тебя подстригу, потом полюблю, потом ты пойдешь жарить рыбу.

Рыбу жарить в их доме было сугубо Лёшиным делом.

– Ну да!! Потом мне только рыбой и заниматься!.. И какая ты прагматичная, Лю!

– ... Скажи мне что-нибудь хорошее.

– Все будет хорошо.

– Нет, ты мне что-нибудь приятное скажи!

– Жареная рыба.

Женский туалет музыкального театра оправдал лучшие надежды Портупеева. «Храм искусств все-таки...» – вдохновляясь этой мыслью, он отправился прямиком в дирекцию.

Директор музыкального театра Иаков Израилевич Финкельштейн сидел в высоком кресле из кожзаменителя в собственном кабинете под вывеской «CHIF». Отчасти это было шуткой мастеров искусств, отчасти знаком особой продвинутости местного менеджмента в сторону американского искусства управления. Оставалось ввести должности супервайзеров по всем несущественным для высокого, собственно, искусства линиям и оставить место для художественного, так сказать, руководства. Умыть руки. Освободить голову. Или наоборот: умыть голову...

С головой же, натурально, был бардак.

Узнав, зачем по его душу пожаловал Портупеев, Иаков Израилевич схватился за нее – за голову – и возопил в лучших традициях системы Станиславского. Вот за это в глубине души Портупеев и не любил театр.

К тому же музыкальный был театр. И выступление директора вполне можно было классифицировать как оперетту.