— Спасибо, Марти, ты классный брат. Какое счастье, что ты у меня есть, ведь я осталась совсем одна. Даже без Моники.
— Вы что, поругались?
— Нет. Она влюбилась в учителя математики и теперь почему-то не хочет приходить ко мне, как раньше… Не знаю, что на нее нашло. Как одно может быть связано с другим?
Долорс не удержалась, чтобы не взглянуть на Жофре, который сидел с таким видом, будто ему на голову вылили графин ледяной воды. Мир для него остановил свое вращение, это ясно, зять побелел как мел, того и гляди, грохнется в обморок. Кое-как он поднялся из-за стола, пробормотал какие-то извинения и заперся в туалете, надо думать, в надежде пережить этот удар в одиночестве, ну что ж, Моника связалась с учителем математики, сейчас ей явно больше по вкусу цифры, чем философские рассуждения, или, скорее всего, дело в том, что Жофре не может поставить ей «отлично» в конце года, ведь он преподает в другом колледже. И девочка, которой предстоит государственный экзамен, или как там его сейчас называют, прекрасно понимает, что одна хорошая оценка может решить очень многое, потому что при поступлении в институт теперь подсчитывают баллы.
Сандра перестала плакать, утерла слезы, и Марти занял свое место за столом. После бури наступило затишье, однако Жофре так и не вернулся из туалета. Когда Леонор спросила через дверь, что с ним, зять изменившимся голосом ответил, что у него нелады с желудком, но ничего страшного — он скоро выйдет.
спинка
Спинку вязать гораздо легче, потому что как образец у тебя уже есть перед. Если не считать выреза, все остальное вяжется одинаково. Просто надо не сбиться со счета, раз-два, и готово. К тому же в свитере Сандры вырез одинаковый что сзади, что спереди, так что это совсем просто.
Ее уже тошнит от бесконечных слез, этот дом похож на похоронную контору. Что на сей раз стряслось у Леонор? Женщины плачут, а Жофре и Марти ходят с постными лицами — каждый по своей причине, конечно.
Это довольно нудное занятие, что верно, то верно, неинтересно повторять одно и то же, а придумывать ничего не требуется, да, сейчас вяжут не так, как раньше, когда по многу раз снимали мерку, маленькая Леонор капризничала: ну, вот, опять, однако терпела, поскольку младшие всегда подчиняются старшим, если не хотят, чтобы их ругали, понятное дело, давай, Долорс, вытаскивай работу, потому что Леонор, которая давно выросла, уже набрала петли, и ты можешь вязать дальше, лицевыми петлями и нужным тебе цветом… А какой цвет выбрать? Вот синий электрик, яркий-яркий. Долорс всегда нравились яркие цвета, наверное, потому, что сама она их никогда не носила: сперва — потому что это выглядело бы нескромно, а потом она овдовела и не хотела нарушать приличий. Ну конечно, через какое-то время она сказала, все, хватит, траур не может быть вечным.
Что теперь стряслось, Леонор? Ты плачешь, потому что Марти уходит? Или из-за Сандры? Так ты сказала сегодня, когда неожиданно вошел Жофре и застал тебя всю зареванную. Но Долорс сомневается, что из-за этого, нет, тут что-то другое, слезы Леонор вызваны какой-то иной, скрытой причиной, уж она знает свою дочь, как никто другой, можно сказать, с колыбели, и в общем-то с тех пор та не слишком изменилась. Как и все матери, Долорс легко научилась распознавать, почему ребенок плачет: сейчас ему больно, а сейчас он голоден, а вот теперь хочет привлечь к себе внимание.
Наступил момент, когда Эдуард вообще перестал выходить из дому. Долорс нашла ответ на вопрос «как», осталось теперь решить «когда». Лучше всего дождаться, когда муж подхватит какую-нибудь серьезную инфекцию, требующую лечения антибиотиками. Идея проста и понятна, однако действовать все равно придется в зависимости от обстоятельств. Долорс приказала себе набраться терпения и внутренне зажмуриться, чтобы не видеть, во что превратилось это подобие мужчины, живущее у нее в доме, потому что иначе она не выдержит и наделает глупостей. Думается, очень долго ждать не придется: уже осень, а там, глядишь, и зима придет со всякими ангинами. А их лечат антибиотиками. Все предусмотрено, Долорс, все предусмотрено. Главное — терпение.
Позавчера Сандра упала в обморок. Рухнула, когда в очередной раз рассматривала себя в зеркало, Марти и Жофре — слава богу, оба были дома — бросились к ней, а она все бормотала: я жирная, я того и гляди лопну. Ее уложили в постель, задрали ей ноги кверху, Долорс кое-как поднялась со своего кресла и доковыляла до комнаты внучки: Сандра была бледная как полотно, даже губ не видно, приподними-ка ей ноги, скомандовал Жофре сыну, единственный раз в жизни зять нашел в себе силы самостоятельно принять решение, спасибо ему, потерпи, Сандра, все будет хорошо. В это время пришла Леонор и, увидев дочь в таком состоянии (правда, лицо у нее уже немного порозовело и губы утратили мертвенную бледность), невольно вскрикнула. Доченька, что с тобой, что случилось? Сандра потихоньку приходила в себя, губы у нее затряслись, она вновь забормотала: я жирная, меня никто не любит, и по щекам потекли слезы. Леонор бросилась к ней: тебя все здесь любят, доченька, все, и обняла ее. Марти и Жофре слегка отодвинулись, зять процедил сквозь зубы: если любишь, дай ей вздохнуть, а то задушишь.
Может быть, Леонор из-за этого плакала. Может, она чувствовала свою вину. Да нет, точно есть какая-то другая причина.
Часто так бывает, ты чего-то ждешь изо всех сил, а ничего не происходит. А как только перестаешь ждать — случается.
Так и в тот год, когда Долорс запланировала совершить свое идеальное преступление и навсегда освободиться от балласта, который не давал ей свободно жить, никто не принес домой ни единого вируса. Стало быть, Эдуард, который не выходил на улицу, так и не заболел. Леонор странным образом продержалась абсолютно здоровой весь сезон, хотя, как известно, дети вечно подхватывают какую-нибудь заразу. Понятно, что обычная простуда тут не помогла бы, ведь ее не лечат антибиотиками. Но Леонор даже ни разу не простудилась. Зуб у нее, правда, в ту зиму болел, но его быстренько запломбировали.
За дверями книжного магазина начинался другой мир — с Антони, книгами и мечтами. Там была жизнь, настоящая жизнь. Та самая жизнь, которая дается только один раз. С годами магазин стал для них обоих домом. Они много раз ругались из-за работы: Антони отличался пунктуальностью и аккуратностью, а Долорс терпеть не могла действовать по схеме. Однако это было единственное, что омрачало их отношения. В остальном все шло хорошо. Просто прекрасно. Да и Мария, казалось, довольна их сотрудничеством, и в те редкие дни, когда заходила в магазин, неизменно говорила: не знаю, что Антони делал бы без вас, вы для него просто клад, и улыбалась, Долорс эта улыбка угнетала, она думала: странно, что Мария не видит во мне соперницу, она женщина, и я тоже, хотя и не такая молодая, ведь мы с Антони ровесники. Все-таки странно.
Вот, взгляните, врач бесцеремонно задрал майку Сандры, не слишком заботясь о том, какое впечатление это произведет на ее родителей и Долорс, которая снова приковыляла в комнату внучки. И все трое вскрикнули — да, и Долорс тоже, она хоть и ожидала увидеть нечто в этом роде, но все равно не могла не поразиться. Сандра носила лифчик, но непонятно зачем — груди как таковой у нее не было, даже у Жофре и Марти грудь казалась больше. Однако самое ужасное заключалось даже не в этом: Сандра как две капли воды походила на тех ребятишек, что часто показывают по телевизору, чтобы граждане благополучных стран прониклись сочувствием к голодающим. Разница заключалась лишь в цвете кожи — темном у детей из телевизора и светлом у внучки. В остальном она была копией этих несчастных созданий — кожа и кости, выпирающие ребра, ввалившийся рот. Леонор отвела взгляд и посмотрела на Долорс. Та подняла глаза к потолку и подумала: слава богу, что все наконец обнаружилось. Сандра молчала, спрятав лицо за задранным подолом майки, а потом тихонько выдохнула: я — жирная.