Harmonia caelestis - читать онлайн книгу. Автор: Петер Эстерхази cтр.№ 88

Тем же вечером из Пешта прибыл тайный курьер с радостной вестью, что сноха благополучно разрешилась от бремени, дав жизнь мальчику. Бедный маленький Матяш! За долгие века он первым из Эстерхази явился в мир без звания и без состояния!»

39

Мой отец дождался, пока пробьет час социальной справедливости, и только тогда решил появиться на свет. В этот день был подписан декрет о создании в Венгрии Красной армии. Правительственный совет указом № 4 заменяет старорежимный суд революционными трибуналами, членом которых может являться любой — какой угодно! — рабочий, а указом за № 5 распоряжается привлекать к суду паникеров; трибуналы работают в упрощенном порядке, приговоры их окончательны и обжалованию не подлежат. Приговор к смертной казни выносится только единогласно. Наказания приводятся в исполнение безотлагательно. С 21 марта советский нарком иностранных дел Чичерин и Бела Кун ежедневно обмениваются телеграммами: «Бела! Есть классный рецепт борща тчк»! Включая и этот день.

В этот день в гостиной остановился маятник огромных часов, но не время, во всяком случае по словам г-на Шатца, — а также арестовали предназначенного судьбой для арестов дедушку. После полудня отец мой чуть не родился, но поскольку «чуть» не считается, дед вернулся домой ни с чем. Сын огорчил его, еще не успев родиться. В два часа он высунул было головку (или макушку) на этот свет, а в действительности — в темноту, ибо когда дело должно было только начаться, то есть осклизлый от крови отец должен был оглянуться по сторонам (или дети рождаются, как кутята, — слепыми?), отключилось электричество, что можно спокойно поставить в вину коммуне, и бабушка, думая, что они умерли или в данный момент умирают, издала оглушительный вопль.

Свет — конечно, не из-за вопля — мгновенно зажегся, но тут завизжала сестра-акушерка по имени Дёрди Карас (для нас впоследствии — тетя Дюри), поскольку на голове отца видна была необычно густая для новорожденного растительность, серебристо блеснувшая в этом неровном свете, короче, на Дёрди Карас из бабушкиной промежности взглянул старичок со щеткой седых волос.

— Чародей! — завопила она и тут же — на всю жизнь — влюбилась в отца. (Позднее она ходила готовить и убираться к другой моей бабушке. Одно время у нее и жила. Она была родом из Трансильвании. И иногда приносила халву, которую мы ненавидели. Ведь это деликатес, качала она головой. Однажды мы с младшим братом поставили ей подножку, но не за то, что она была влюблена в отца, а за то, что осмеливалась любить в столь преклонном возрасте. Получилось это у нас якобы не нарочно. Одиннадцатиметровый! Братишка, всегда горой стоявший за мать, с серьезным видом взглянул на меня. Родительское расследование ничего не дало — мы легко отвертелись. В глазах матери мы заметили странный блеск.)

Словом, женского визгу было более чем достаточно, и отец решил временно отступить в укрытие.

40

— Что это было? — спросил отец в темноте у Боженьки.

— Как что, белый свет.

— А вопли?

— И это тоже.

И нечего моему отцу брюзжать, ведь это прекрасно, когда женщины так кричат, и со временем он познает: слаще этого в белом свете ничего нет. Слаще этих испуганных и животных криков.

— Все это как-то неубедительно — то, что вы говорите.

41

Эту лень, нежелание появляться на свет я потом перенял от отца, но родился не дважды, как мой отец, а однажды — но мертвым. Я был синий, появился, можно сказать, цветным, весил пять килограммов. А если точнее, пять тысяч двадцать три грамма, до единого грамма столько же, сколько мой отец. Что это, если не чудо? Разумеется, чудо, да только какое? Что оно означает? Какую-то идентичность. Пять тысяч двадцать три идентичности. Словом, родился я мертвым, окунули меня в горячую воду, потом в холодную. И спасли. За каких-нибудь пару минут. Моя бабушка, которая по этому случаю приехала в Пешт, плакала. (Я думаю, первый раз в своей жизни. Да и в моей, кстати, тоже.) Я был слишком большим, выбираться на свет было трудно, меня это утомило. Хорошенькое начало! Я читал, что в таких ситуациях человек теряет много нейронов. И думал, что это фатально. Каким интеллектом я обладал бы, не потеряй я эти нейроны! (Мой дедушка, знавший о семье все, кто кем был, ранги, звания, должности, почести, ветви и веточки, именно для того, чтобы потом не было никаких неточностей, на каждого новорожденного члена семьи сразу писал извещение о смерти — придет радостная телеграмма откуда-нибудь из Папы, Кашмартона, Вены, Парижа, Чеклеса, и дед, пожевав трубку, кивнет и с телеграммой в руке усядется составлять для невинного малыша скорбное извещение. Ну прямо архангел с мечом. Все мы из праха и в прах обратимся. Он и мне написал подобное.)

Надежды моего отца, пока он находился в утробе матери, были дерзновенными. Но в них не было ничего нескромного. (В самом деле, всю жизнь отец вел себя очень скромно, никогда не бахвалился, не выпячивал личные качества. Если и было в нем что-то нескромное, то это его одиночество, замкнутость, граничившая с высокомерием.) А после рождения, де-факто, все пошло по иному руслу. И беда была вовсе не в том, если вообще была, что жизнь его изменилась, а в том, что история постоянно выталкивала его из собственной жизни. Как будто актер играл в одной пьесе, а инструкции получал совсем из другой. Как будто какой-то самодовольный, дышащий перегаром режиссер толкает моего отца в бездну… Мой отец играет в королевской драме, а его инструктируют так, будто он подвизается в дешевеньком кабаре. Или наоборот. И он поддается — а что еще остается делать?

42

Мой дед просматривал свой «Спектейтор», оставаясь и по натуре, и по едкому складу ума, и даже по бороде верным любимой Англии, когда в его кабинет ворвалась небольшая, но весьма шумная кампания молодых чекистов — кто их пустил? откуда взялись ключи? вопрос не такой уж сложный, но так и не прояснившийся, — и объявила, что дедушка арестован.

Отложив журнал, он кивнул, ибо ситуация была совершенно понятна, но спросил: «Почему?», ибо этот вопрос он задавал всегда — про себя, вслух, публично. (Очевидно, отцовское «Кому, куда, зачем?» было неким ответвлением этого «Почему?»…) Последовал также ледяной взгляд, но это на сей раз не сработало, ибо юным чекистам и в голову не пришло тут же окаменеть, плевать им было на моего деда — что было беспрецедентным не только в нашей семье, но и в истории нации. Бояться — пожалуйста, ненавидеть — пожалуйста, но плевать?! На него?! Да эти щенки даже не подозревают, кто я такой! изумился мой дед. Было бы нужно — знали бы. Выходит, не нужно. Чем отличаются все революции: идут своим чередом, не зная, что надо бояться, и потому не боятся. И это страшно. Но кто-то ведь должен бояться, и если они не боятся, значит, должен бояться я. Новый порядок, новая иерархия. Нарком короля не боится — они в разных системах координат. Они просто не представлены друг другу. А король — если он еще жив — боится именно потому, что до сих пор был уверен, что имел отношение ко всем, то есть что все были его подданными.

Дед не спеша оделся. Его отвезли в пересылку. Оттуда — в тюрьму «Кёбаня».