Перешагнул через Митю и как был, в одной черной,
перепоясанной кожаным шнуром рубахе, выскочил на поляну. Повертел головой туда-сюда,
но Бабы Яги, как уже было сказано, и след простыл.
Тогда Лесной Царь обернулся к Мите и излил свой гнев на
него:
— А ну говори, чертенок, чей ты и из кадкой деревни! Из
Салтановки? Иль из Покровского? Все равно дознаюсь и назад отведу! Ах, что
удумали, плебеи неблагодарные!
Сердито топнул ногой в коротком войлочном сапоге.
— Ну, что разлегся? Холод в избу напустишь! Заходи, не здесь
же тебя оставлять. Но утром, так и знай, отведу тебя к попу в Покровское.
Пускай он с тобой возится! Ну, вставай! — прикрикнул так свирепо, что Митя
попробовал подняться, вскрикнул.
— Что там у тебя такое? С ногой что? Легко поднял мальчика,
внес в избу. Жилище на первый взгляд было самое простое: сколоченный из досок
стол, вместо стула долбленый пень, небеленая печь, но на стене висели полки с
книгами, а единственная свеча горела невиданно ярким, немигающим огнем.
Вон как Лесной Царь живет. Может, не такой он страшный, как
пугала Малаша?
Властитель леса снял с Мити тулуп, хотел снять и валенки, но
Митя заверещал:
— Ай! Больно!
— Ага, значит, говорить ты умеешь. Ладно, после потолкуем.
Хозяин посадил Митю на лавку, вынул из сапога ножик и
разрезал валенок. Пальцы у него были сухие, длинные, с коротко стриженными
ногтями.
Осторожно потрогал лодыжку.
— Поня-ятно. На-ка, закуси. — Сунул в зубы сушеную баранку.
— Зубами в нее, крепче.
И как дернет! Митя от боли баранку, что была тверже камня,
пополам перекусил, слезы так и брызнули.
Но дед уже перетягивал ногу тряпицей, и боль отступила.
— Встань-ка.
Осторожно, еще не веря, Митя встал. Нога держала!
— Завтра похромаешь, а послезавтра будешь с горки кататься.
Ерунда, обычный вывих, luxatio, — сказал старик.
Никакой он, разумеется, был не Лесной Царь, это Мите с
холоду и страху такая чушь в голову взбрела, теперь сам устыдился, но услышать
латинское слово из уст знахаря было удивительно. Образованный человек, ученый
книжник проживает один, посреди дикого леса! Это ль не чудо? Митя воскликнул:
— Сударь, вас послало мне само провидение! Я вижу, что вы
добродетельны и милосердны! Помогите мне спасти из рук злодеев одну благородную
особу! Но прежде дозволено ли мне будет спросить, кто вы и отчего обитаете в
сей пустыне на отдалении от людей?
Знахарь отпрянул, воззрился на Митридата с изумлением. Потом
прищурился, помахал рукой у себя перед глазами, словно отгонял наваждение.
Когда оно не исчезло, сложил руки на груди в позе древнего стоика. Ответил
медленно, не отводя взгляда от Митиного лица:
— Кто я, желаете вы знать? Сие труднейший из вопросов, какие
можно задать человеку. Всю свою жизнь я положил на то, чтоб найти ответ. Волей
случая имею российское подданство и православную веру. Волей родителей ношу имя
Данила. Нынешнее мое занятие — лекарь поневоле. А теперь, когда я, согласно
законам учтивости, ответил на ваш вопрос, ответьте и вы мне, странный человечек,
что вы такое? Инкуб? Гомункулус? Плод моего одичавшего воображения? Иль сам
Сатана, принявший вид крестьянского мальчонки?
— Нет-нет, — поспешил рассеять его естественное сомнение
Митя. — Я самый обыкновенный смертный. Хоть я и молод годами, но много читал и
размышлял, отчего мой ум развился быстрее, чем это обычно бывает. Зовут же меня
Дмитрий Карпов.
Он поклонился, и человек, назвавшийся Данилой, ответил ему
не менее вежливым поклоном.
— Клянусь Разумом! — воскликнул он. — Я читал о подобных
случаях, но всегда почитал эти рассказы преувеличением. Теперь же вижу, что и в
самом деле встречаются разновидности рассудка, созревающие быстрее обычного,
как бамбук набирает высоту много быстрее прочих деревьев. Могу ли я спросить,
сколько вам в точности лет, уважаемый господин Карпов?
— Шесть лет и одиннадцать месяцев без одного дня.
Данила поклонился еще почтительней.
— Для меня истинное счастье познакомиться со столь
редкостной персоной. В бытность мою студентом Московского университета у нас
был один юноша много моложе и смышленее нас, ему едва сравнялось тринадцать, а
всем нам, прочим, было кому шестнадцать, а кому и двадцать с хвостом. Но
говорить так осмысленно и складно в неполные семь лет! Поистине это достойно
восхищения!
— Благодарю. — Митя опять поклонился, подумав, что средь
бревенчатых стен убогой избушки эта церемонность выглядит престранно. — Но у
меня совершенно неотложное…
— Он умер, бедняжка, — вздохнул старик, печально покивав
каким-то своим воспоминаниям. — От мозговой горячки. Так и не достиг
четырнадцатого дня рождения. А какой мог вырасти талант, сколько бы пользы
принес отечеству и, быть может, даже всему людскому роду!
Дождавшись паузы, Митя открыл рот, чтобы объяснить про
пикинское злодейство и отчаянное положение Павлины Хавронской, но Данила снова
заговорил:
— Жаль, что я не остался в стенах университета и не посвятил
себя науке с ранних лет. Сколько времени потеряно попусту. Увы! Родитель с
рождения записал меня в Семеновский полк и терпел мое учение лишь до тех пор,
пока не открылась вакансия при дворе.
Только тут он спохватился, что не дает гостю и рта раскрыть.
Виновато улыбнулся, а улыбка у лекаря поневоле (как он сам себя аттестовал)
была мягкая, славная.
— Прошу покорно простить, что болтаю без умолку. Одичал тут,
отвык без образованной беседы. Ко мне сюда заглядывают разве что местные
поселяне, а какой с ними разговор? Вы уж, любезный господин Карпов, потерпите
мою словоохотливость некое время. Вскоре я наговорюсь вдосталь, и умолкну.
Что ж, рассудил Митя, так и в самом деле будет резонней.
Известно, что невыговорившийся человек и слушает менее внимательно, а до утра
дормез с дороги никуда не денется, времени довольно.
— И какова была вакансия, которую при дворе сыскал ваш
батюшка? — спросил Митя на правах знатока. — Благодарю.
Последнее относилось к предложенному угощению — хозяин налил
из котелка пахучего ягодного взвару, придвинул хлеб, туесок с медом. Ох, как,
оказывается, есть-то хотелось, после холодования, после страхов!
Данила сел напротив, отщипнул кусочек от каравая, но до рта
так и не донес.