Уготован покой... - читать онлайн книгу. Автор: Амос Оз cтр.№ 55

Чужак принес с собой множество пословиц, и Иони, сам того не замечая, стал ими пользоваться, когда говорил с самим собой или беседовал с Уди, Яшеком, Шимоном-маленьким, который работал на ферме.

Из-за сильных дождей и непролазной грязи работы в поле у нас почти не ведутся. Дороги превратились в болота. Низинные участки затоплены водой. Возникало опасение, что зимний урожай сгниет. Секретариат кибуца послал многих молодых парней на различные семинары, где они совершенствуют свои знания в области иудаизма, сионизма, социализма, современной поэзии, механизации сельского хозяйства, улучшения пород скота… Некоторых парней направили на работы, которыми обычно в кибуце заняты девушки, чтобы и те тоже могли поехать на семинары. Например, откомандировали на кухню или в дома, где по обычаям кибуцев живут отдельно от родителей ребятишки. В эти дни ребятишки целыми днями сидели взаперти в хорошо отапливаемых домах, а по вечерам — в родительских квартирах. Время от времени случались перебои с электричеством, и приходилось нам целый вечер проводить дома при свете свечей или керосиновой лампы. И тогда кибуц Гранот становился похожим на деревню в какой-то совсем иной стране: низкие хижины словно плывут в клочьях тумана, гонимого ветром, слабые огоньки дрожат в маленьких оконцах, с густых древесных крон капает вода, ни души, стынущая тишина на опустевшем пространстве. Ни души — только безмолвие перешептывается с ближними и дальними полями. Ничто не сдвинется с места, не шевельнется у подножия холмов, по-зимнему пустынна кладбищенская роща, просевшие могильные плиты заросли папоротниками, ковры мертвой листвы шуршат меж деревьев фруктового сада, хоть и не ступает по ним нога человека. Ржавчина и гнилая сырость разъедают остовы бронетранспортеров, сгоревших во время боев. Низкие облака блуждают среди развалин заброшенной деревни Шейх-Дахр, замышлявшей когда-то устроить кровавую бойню, но мы сразились с ними, и остались им груды развалин, рухнувшие стены, одичавшие разросшиеся виноградные лозы, буйная сочная растительность, подточившая камни и пробившаяся сквозь трещины. Оттуда, из-за деревни Шейх-Дахр, каждое утро восходит над нами невидимое, скрытое за стенами тумана и облаков солнце. Он рождается в семь утра, этот грязный, усталый свет.

В наших маленьких, окруженных лужайками домиках, изнемогающих под гнетом зимы, звонят будильники. И мы обязаны проснуться, безрадостно ворча, вылезти из-под теплого одеяла, надеть рабочую одежду, укутаться в старую куртку или потрепанное пальто, только на то и годные, чтобы ходить в них на работу.

Между семью и половиной восьмого усталой, раздраженной трусцой рассекаем мы пелену дождя и, задыхаясь, достигаем столовой, где ждет нас завтрак: толстые ломти хлеба, намазанные вареньем или творогом, и маслянистый кофе. А затем каждый отправляется на свое рабочее место. Шимон-маленький — на животноводческую ферму. Липа-электрик — в свою мастерскую. Иолек Лифшиц — в свой кабинет, обшарпанную комнату, где даже в утренние часы приходится зажигать свет и где на облупившихся голых стенах нет ничего, кроме красочного календаря, изданного американской фирмой, которая выпускает тракторы. Римона — в кибуцную прачечную. Анат Шнеур — в детские ясли, чтобы разогреть бутылочки с молоком, поменять пеленки, перестелить постели. Иони и Заро — в свой гараж, к машинам, на которые взирает довольным взглядом министр социального обеспечения с портрета, укрепленного над полками с запчастями. Эйтан Р. и старый Сточник, поднявшиеся в половине третьего ночи к утренней дойке, теперь уже бредут домой; оба они хмуры, лица их заросли щетиной, от них исходит острый, кисловатый запах пота и навоза. Болонези, скрывшись за серой, со стеклянным оконцем, маской сварщика, сваривает трубу в слесарной мастерской. На складе, где хранится одежда, Хава зажигает три керосиновых обогревателя и разбирает груду одежды, определяя, что надо отдать погладить, а что — сложить на полки. Работники кухни убирают с липких столов остатки завтрака и, вытерев каждый стол сначала влажным, а затем сухим полотенцем, переворачивают на них стулья, собираясь мыть полы. «Вы спасете эту Землю», — увещевает написанный на картоне лозунг, что остался от недавнего праздника, Нового года деревьев.

В такое зимнее утро почти не пользуются словами, разве что самыми необходимыми: «Иди сюда», «Что случилось?», «Куда ты положил?», «Забыл», «Так пойди поищи», «Давай двигайся»…

Тишина и печаль притаились во всех уголках кибуца. Крики птиц в холодном воздухе. Тоскливый собачий лай. Человек человеку в тягость. Когда-то, в былые дни, все здесь было исполнено огромного смысла, все делалось с полной самоотдачей, а порой и с великим самопожертвованием. Пролетели-промчались годы, воплотились в жизнь самые смелые мечты, каменистая земля превратилась в цветущее поселение, из палаток первопроходцев-мечтателей поднялось и выстояло свободное еврейское государство, выросло второе и третье поколение, загорелое, великолепно владеющее и оружием и техникой, — так почему же этот мир так потускнел, почему мечты словно выцвели? Почему устало сердце, почему оно охладело и угасло? Во всем кибуце зимнее безмолвие. Словно племя изгнанников в чужой стране, словно измученные каторжники в дальних лагерях… И если случаем завязывается беседа, то чаще всего ее питают либо сплетни, либо прокисшее злорадство.

Под вечер под сенью заплаканных кустов китайской сирени по дороге в дом культуры на занятия кружка, где изучается еврейская философская мысль, Сточник произнес с грустью:

— Все рассыпается, мой друг. Открой глаза, пожалуйста, да погляди, что творится. Ведь ты вот-вот станешь секретарем кибуца и вынужден будешь противостоять всеобщей эрозии. И не так, как Иолек, который ни на что, кроме красивых фраз, не способен: он здесь даже гвоздя с места на место не перенес. Все разлагается прямо на наших глазах. Государство. Кибуц. Молодежь. Говорят, тысячи молодых парней поднимаются и уезжают из страны. Коррупция свирепствует даже среди наших приверженцев. Мелкобуржуазная стихия поглощает все, разъедая, как говорится, то лучшее, что есть в нашей жизни. Разрушаются семьи. Распущенность правит бал. Даже здесь, у нас, под самым нашим носом. И никто пальцем не шевельнет. Леви Эшкол погружен в интриги, Бен-Гурион сеет ненависть. Сионисты-ревиозионисты, наши политические противники, подстрекают толпу. Арабы точат ножи. А молодежь — это бесплодная пустыня. Либо безудержный разврат. Не вдаваясь в грязные сплетни, от которых я всю жизнь держусь подальше, как от нечистот и скверны, взгляни, пожалуйста, что происходит с сыном некоего значительного лица. Баба вертит двумя мужиками, прямо как сказано в Священном Писании. Полная распущенность. А посмотри, что происходит в среде школьных учителей или в хозяйственной комиссии нашего кибуца. Погляди на наше правительство. Все, Срулик, катится под уклон, все. Из огня да в полымя. Были ли изначально наши основы поражены какой-то гнилью? И, по-видимому, именно сейчас, как говорится постфактум, всплывают на поверхность те внутренние противоречия, которые мы все эти годы загоняли внутрь, заметали, так сказать, под ковер… Ты молчишь, мой друг? Конечно же, это самый легкий и удобный путь. Скоро и я стану молчуном. Достаточно с меня и одного инфаркта. Предостаточно. Не говоря уж о ревматизме и вообще об этой гнетущей зиме. Послушай меня, Срулик, я говорю тебе, положа руку на сердце, что, куда ни кинешь взгляд, вокруг сплошная мерзость.