Браззавиль-бич - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Бойд cтр.№ 43

— Самое странное, и именно это меня тревожит: я видел формы только шесть месяцев или около того. — Он начал чертить узоры на скатерти зубцами десертной вилки. — Этот дар у меня исчез. Я снова стал смотреть на формы и мыслить числами.

Дальше он объяснил ей, что в Шотландии, когда он рыл яму, у него неизвестно почему восстановилась способность мыслить образами.

— Может, дело в напряжении. В самом физическом усилии, — он пожал плечами. — А может быть, в том, что я вырезал в грунте фигуры. Квадрат, прямоугольник. И ко мне все вернулось.

Он умолк. Она посмотрела на него: бледное, встревоженное лицо, глаза устремлены в тарелку с недоеденной пищей. Нахмуренный. Думающий о своем. Она видела, как интенсивность мысли искажает, уродует его черты. Он судорожно выдохнул застрявший в горле воздух.

— Но теперь оно снова уходит, снова слабеет, — проговорил он. — Это нужно принять как данность. Я видел несколько месяцев. Я получил этот дар на время, напрокат.

Он помотал головой, ноздри у него сжались.

— Я делал такую работу — ты не поверишь… Фантастика. — Тут он поднял на нее глаза, и она увидела, что они полны слез.

— Понимаешь, в Непе я подумал, что если снова попробую копать, это может вернуться, — голос у него стал тихим. — Ты не знаешь, как это ужасно: обладать чем-то, такой магической силой и постепенно ее утрачивать. — Он издал странный гортанный звук, не то заворчал, не то рыгнул. — Я пытаюсь переломить себя, насильно заставить свой мозг работать дальше, но он не… — Он затрясся всем телом, лицо у него покраснело. Он закрыл глаза, уперся подбородком в грудь. Хоуп показалось, что его вот-вот стошнит.

Но он рыдал. Он положил руки на стол, сгорбившись, подался вперед и разразился всхлипами. Он странно, с придыханием, подвывал, нижняя челюсть у него отвисла, по лицу текли слезы, сопли, слюни.

— Джон, ради Бога, пожалуйста, — Хоуп выскочила из-за стола и склонилась над ним, одной рукой обняв его вздрагивающие плечи. Его стенания ее пугали, это была какая-то архаическая форма плача, незнакомая ей и с трудом узнаваемая. — Джонни, милый! Не надо, пожалуйста. ПОЖАЛУЙСТА.

В зале повисла тишина, посетители замолчали, недоумевающие, растерянные. Хоуп чувствовала, как у нее под рукой мелкая дрожь пробегает по его напряженным мышцам. Он выпускает из себя печаль, подумала она. Она почти физически чувствовала, как эта печаль клубится вокруг нее — прозрачный эфирный поток, что-то вроде газа, турбулентного газа, текущего у него изо рта, из глаз, из носа.

Кое-как, с помощью двух официантов ей удалось поставить его на ноги, накинуть на него пальто. Обслуживающий персонал ему сочувствовал, но в ресторане он был лишним. Ведя Джона через зал, она краем глаза замечала, что посетители провожают их недоуменными, тревожными взглядами. Казалось, их лица спрашивали, почему он так нестерпимо жалок. Человек, мужчина: что на него так подействовало? Какая ужасная трагедия могла его настолько унизить? К своему стыду, Хоуп почувствовала, что жар смущения окутал ей лицо и плечи, словно их накрыл пуховый платок.

Снаружи, на холодке, ему стало легче. Он сделал несколько шагов без ее помощи, потом повернулся к темной витрине. Прижался лбом к холодному стеклу. Хоуп стала нашептывать ему ласковые, утешительные слова, обняла его.

— Боже, Хоуп, — сказал он. — Я расклеился к чертовой матери. Тебе придется мне помочь.

— Конечно, с радостью. Все будет в порядке.

— Ты знаешь, кажется, мне это пошло на пользу. Как ни смешно, я в каком-то дурацком смысле чувствую себя лучше.

— Пошли, я доставлю тебя домой.

В квартире она помогла ему раздеться. Он казался спокойным, но двигался замедленно, как человек в крайнем изнеможении. Когда он лег в постель, она заметила, что щеки у него ввалились, черты лица заострились, и кожа, по-новому обтягивая лоб и скулы, сложилась в незнакомые бугры и морщины: он постарел лет на десять. Глаза у него были распухшие и мутные, полузакрытые.

— Мне нужно поспать, — сказал он.

— Не волнуйся, ты уснешь.

— Нет. У меня в голове все кипит. Я лежу и думаю. У меня есть пилюли в портфеле.

Она пошла в гостиную, взяла его портфель, открыла и извлекла какие-то записные книжки и папки. Он носил с собой таблетки на все случаи жизни, она знала, что эту привычку он приобрел в Штатах. Она обнаружила либриум, средство от изжоги, противогистаминный препарат и снотворное.

Она дала ему две капсулы. Пластиковые, белые с желтым.

— Вечно ты с этими таблетками, — улыбка ее означала: «Что тут поделаешь!»

— Видишь? Иногда они оказываются очень кстати.

Он проглотил снотворное и натянул на себя одеяло по самые брови. Она склонилась у его постели и стала гладить его жесткие волосы. Она целовала его, успокаивала, говорила какие-то слова о том, как они поедут в Неп отдохнуть. Вскоре он начал засыпать.

— У нас все будет о'кей, — произнес он невнятно, слабым голосом. — Мы справимся.

Она выключила свет, закрыла за собой дверь и прошла в гостиную. Она заперла либриум и снотворное в ящик письменного стола и сделала себе крепкий виски с содовой. Села за стол и стала складывать ему портфель. Она сама устала, конечности у нее ныли, но ее мучило подспудное двигательное беспокойство.

Она посмотрела на беспорядочную кипу его бумаг, рукописных и отпечатанных. Непонятные записи и диаграммы, неразборчиво нацарапанные выкладки. На выброс пошли две салфетки, картонная крышка от пачки сигарет и оторванная бумажная обложка с пингвином. Она взглянула на неразборчивые мелкие значки: подумать только, что кто-то может это читать, мысленно проговорила она, собирая разрозненные бумаги, кто-то видит смысл в этих цифрах и загогулинах. Она удрученно покачала головой. Надо признаться, именно эта магия, эти рунические письмена математиков, вызывали у нее благоговение и священный ужас. Это было нечто сверхъестественное, из другого мира. Она взяла в руки листок бумаги, вырванный из ежедневника, на нем было несколько слов: Гамма-функция Эйлера, определение, и под ними.

Какой странный и незаурядный ум прибегает к этому типу дискурса, пользуется этими символами, чтобы выразить ключевые идеи… Она рассеянно, неизвестно зачем, перевернула листок. Там тоже нечто было написано, но уже незнакомым почерком.

Дорогой Д. Приходи к четырем. Он завтра уезжает в Бирмингем на три (!!!) дня. Ты сможешь остаться на ночь? Постарайся, очень тебя прошу. Очень. Очень. Твоя XXXXX.

На Браззавиль-Бич время течет медленно и плавно, ход его переносить легко. В те дни, когда я не работаю, я ем то, что себе сготовила, плаваю, читаю, делаю наброски, пишу. Здесь нет стремительного бега дней. Пейзаж один и тот же, сезонные изменения незначительны. Дожди почти не преображают Браззавиль-Бич. Все те же пальмы и сосны казуарины… Волны накатывают на берег. Это мое время, личное и неприкосновенное. Происходящее там, во внешнем мире с его спешкой и занятостью, есть нечто постороннее. Оно происходит во времени, которое отмеряют часы и календари, но здесь, на берегу, дни идут под тиканье других часов.