Возмездие - читать онлайн книгу. Автор: Эрик Ломакс cтр.№ 44

По истечении нескольких дней меня перевели этажом выше, в ББ2. Нас было десять в этой палате, по пять человек по обеим сторонам центрального прохода. В дальнем от входа торце располагался дежурный пост, а по соседству — ничуть не менее важная особенность: душевая. Я прямо-таки блаженствовал под обильными струями чистой, прохладной воды, да еще два раза в день, памятуя о том, что в Утраме смрад от собственного тела казался порой невыносимым. Зато здесь… Стоишь себе, отмокаешь под душем, красота. Еще у нас — прямо на этаже возле двери, далеко ходить не надо — имелись аж два сортира. Настоящих, со смывными бачками, которые в самом деле работали.

Несмотря на скученность и раздерганные нервы, мы отлично тут уживались; не припомню, чтобы хоть раз кто-то на кого-то накричал. Мы все слишком долго брели долиной смертной тени, чтобы по выходу из нее отвлекаться на мелкие досады. Кое-кто из нас пошел на экстраординарные меры, чтобы выбраться из Утрамской тюрьмы, в то время как другие угодили туда по причине чрезвычайной самоуверенности.

Джим Бредли, к примеру, совершил побег из лагеря Сонкурай, где ТБЖД довольно близко подходила к бирманской границе. Он был среди той десятки пленных, которые решили пробираться в Бирму, а оттуда к морю, по джунглям, ровнехонько поперек неисчислимых скальных гребней. Должно быть, это выглядело как поход по исполинской стиральной доске, заросшей кустарником. Пятеро из команды погибли в этих диких местах, остальных вновь схватили. По возвращении в лагерь их собирались без долгих проволочек расстрелять, однако в дело вмешался капитан Сирил Уайльд — переводчик Персиваля при сдаче Сингапура, впоследствии сосланный в самый дальний из лагерей. Так вот, Уайльд со страстной защитительной речью обратился к тамошнему коменданту, подполковнику Банно, и Джим остался жить лишь благодаря красноречию Уайльда и его мастерскому владению японским.

Австралиец Джек Макалистер и был тем пилотом, о котором мы шептались в Утраме. Его сбили над Тимором, он дважды пробовал угнать японский самолет — правда, не без помощи других пленных, — но всякий раз не удавалось взлететь. Беглецы, радиошпионы, похитители самолетов: вот кем мы были, так что наша гармония диктовалась все той же, неотведенной угрозой смерти. Тюремное начальство в Утраме при всем желании о нас не забудет. С их точки зрения, нас перевели в Чанги лишь временно, для поправки здоровья, и отсиживать срок до конца все равно придется. Здесь-то и зарыта собака. Бон Роджерс хотел, чтобы мы выздоровели, мы тоже были «за», но не настолько, чтобы нас потом могли вернуть в Утрам. Тени умерших, отпущенные на побывку, — это мы.

Так или иначе, отнюдь не все можно было поправить в нашей больнице. У кого-то отказывались работать конечности. Я, например, не мог быстро писать, у многих до опасной черты ослабло зрение. Некоторые заболевания были эндемическими. Слейтер страдал от жуткой дизентерии. И все же наше физическое состояние потихоньку улучшалось.

Бон Роджерс проводил утренний обход в лучших врачебных традициях, расточая лучи властности и уверенности, а нас взял под самое пристальное личное наблюдение. Санитары давали все необходимые медикаменты — когда они имелись. Меня ежедневно пичкали каким-то варевом с рисовыми отсевками, теми чешуйками, которые отшелушиваются при обрушении зерен. Их трудно проглотить, и они такие сухие да легкие, что на воде плавают горкой, зато в них много диетических волокон и витаминов. Я старательно уплетал эти чешуйки, щекотавшие мне пищевод.

При обходах доктор Роджерс давал нам также картину текущих событий на фронтах. За время, которые мы провели в Утраме, англичане и американцы успели высадиться в Европе, русские отбросили немцев аж до Варшавы, а японцев смахивали с Тихого океана, гнали в Бирме и Китае. От таких новостей тянуло прыгать — и тут же вскидывал голову страх. Лишь при скоротечном окончании войны у нас имелся шанс дотянуть до победы, но как насчет мстительности японцев, когда на горизонте они увидят флот вторжения? Даже если союзники завалят Сингапур бомбами, на военнопленных обрушатся репрессии — и в первую очередь на тех, кого осудили за те или иные «преступления». Стало быть, наилучшей стратегией будет такая: день и ночь — сутки прочь, живи, пока живется. Однако как бы мы ни хорохорились, как бы ни подбадривали нас наши товарищи, на задворках сознания таился вечный страх, что надзиратели из Утрамской тюрьмы могут в любой момент заявиться к нам, в Чанги, ради так называемого медицинского освидетельствования — на их собственный манер.

Хотя мы принципиально, со всей тщательностью избегали задавать дурацкие и лишние вопросы, было совершенно ясно, что отнюдь не японские охранники любезно снабжали Бона Роджерса информационными сводками. Где прятали приемник, кто на нем работал — тема, конечно, любопытная, но мы в первую очередь молились за этих ребят, чтобы они были более осторожными или хотя бы более везучими, нежели мы.

Днем мы старались читать и отдыхать. В Чанги нашлось немало книг, целая библиотечка, изумлявшая пестротой и разношерстностью своего состава: религиозные трактаты, викторианские романы, томики Хью Уолпола, Сомерсета Моэма, братьев Поуис, Арнольда Беннетта… Эти книги ходили по рукам в душном, пропотевшем тюремном городке, пока не разваливались на листики. Поскольку численность «населения» Чанги никогда не падала ниже 3 тысяч человек, а частенько добиралась и до 5 тысяч и так как японцы практически не вмешивались в самоуправление, организованное военнопленными, культурная жизнь у нас бурлила похлеще, чем в большинстве заштатных городишек.

В Чанги работали кружки филателистов и любителей изящной словесности, дискуссионные клубы — и даже яхтенный. Правда, целиком и полностью на земле, зато специально для моряков, тосковавших по своей стихии. Все как могли использовали собственные воспоминания, чтобы поддерживать и развлекать себя и других.

Сидя на втором этаже ББ, мы не могли принимать участие в спорах о послевоенном устройстве мира или как надо понимать эволюцию, но уж что-что, а книги у нас были. В тюрьме имелась даже переплетная мастерская, где «лечили» зачитанные томики, проклеивая их самодельным клеем, густой жижей из разваренного риса или костяного бульона. Собственно обложки делали из старых тюремных архивов, которых тут было навалом. Обвинительные заключения на каких-то индийских пиратов, написанные каллиграфическим почерком в безмятежные колониальные деньки, превращались в обложки для Джона Беньяна, Уильяма Блейка и Даниеля Дефо. На ощупь проклеенные листы довольно толстые, тяжелые и грубые, но при всем при этом очень прочны; кое-какие из этих книг до сих пор со мной.

Среди них есть и филателистический каталог Гиббонса за 1936 год, «Марки Британской Империи, вып. 1». Когда он попал ко мне в лагере, в памяти тут же всплыло, что не так уж и давно я с приятелем возился над сотнями таких марок, разложив их на полу эдинбургской квартиры. Мысль о красоте, об идее порядка, вложенной в эти заранее оплаченные, прямоугольные кусочки бумаги с зубчиками, подействовала в ту секунду невероятно благостно: ведь был, был же когда-то мир постоянства, пунктуальности и скрупулезно размеченных категорий. Я аккуратно, карандашом, дописывал примечания к африканским и малайским маркам, колонкам со всевозможными номиналами, расцветками, девизами и монаршими головами. Это была «классифицирующая» лечебная терапия; своего рода метод забывания непредсказуемого ада.