— Слушаюсь, — отозвался Панюков. — Я только посты проверю.
— Немедленно! — Иона легонько, но нетерпеливо ударил ладонью по столу.
Панюков с грохотом вскочил со стула, огибая стол, выпрыгнул из тьмы и так быстро скатился по сходням с баржи, что я не успел его разглядеть.
— Ты прав, отец, — сказал Иона вдруг ослабевшему, сникшему Серафиму. — Всем пора спать… Марина покажет тебе твою каюту.
Приобняв Серафима за плечи, Марина помогла ему, хмурому и покорному, подняться из-за стола и вскоре скрылась с ним в гулком чреве баржи. Ударила рында. Трижды вспыхнул, сигналя, и погас прожектор на рубке. Главные люди «Деликата» молча подались с баржи на луг. Там уже вовсю хлопали дверцы автомобилей, загорались фары, помигивали габаритные огни, разогревались, пробуя голоса, моторы, потом перешли на высокий тон; свет фар заметался и поплыл по стене черных стволов близкого леса, заскользил по маслянистой и дымной поверхности реки, опалил глаза, отпустил, — и автомобили, выстроившись вдоль берега медленной колонной, вскоре покинули луг. С ревом отчалили и, жужжа, унеслись по реке лодки. Настала тишина; лишь короткое ржание лошадей на лугу смущало слух, и еще было слышно, как большая ночная рыба бьет хвостом по темной воде.
— Вот с какими людьми мне приходится иметь дело, — печально сказал мне Иона, когда мы остались с ним одни за пустым, уже и без скатерти, заскорузлым дощатым столом. — Камамбера от рокфора не могут отличить.
Я молчал, с постыдной тоской предчувствуя минуту, когда он пожелает мне спокойной ночи и отправится спать к себе в каюту, к Марине в постель, но он не спешил уходить.
— Извини, — сказал он мне, — извини, что вытащил тебя сюда, но мне хотелось поговорить с тобой о моей барже… Как она тебе?
— Баржа как баржа, — ответил я, недоумевая. — Самоходная сухогрузная речная баржа; предназначена для перевозки сыпучих грузов, ну, например, зерна — вот и все, что мне известно. Не знаю, правда, зачем тебе зерно.
— Ах, ты не понял, — нетерпеливо перебил меня Иона. — Ты еще не видел ее внутри… я там выгородил пока несколько временных тесных кают и пока мы живем здесь только летом, зимой снимаем, но уже к этой зиме тут будет настоящий теплый дом. Плавучий дом с автономной электростанцией, отоплением, всеми удобствами, всеми видами связи…
— Не проще ли построить дом, — предположил я, вежливо завидуя этой несбыточной для меня возможности. — Покрыть черепицей, поставить забор…
— Не люблю я заборы, — сказал Иона. — И не поможет забор, если вдруг что. А здесь, на барже, — простор, и можно передрейфовать, если вдруг что… Ну а если совсем вдруг что, ее можно и бросить.
— Да что? Что вдруг что?
— Время неустойчивое, — пояснил Иона. — Зыбкое время; глупо и даже страшновато укореняться и рыть фундаменты… Я не трус; будь я трусом — так и сидел бы на полставке на молокозаводе. Но по моим данным — уже вот этой осенью на суше, то есть не везде, а на шестой части суши самое разное может произойти… На воде мне как-то надежнее.
— На воде — понимаю; но почему же, как бомж, на барже? — удивился я. — Почему не яхта? Ходовые качества, удобство, маневр, красота, и есть кому построить! Если у тебя есть деньги, то у меня есть люди!
— Время недоброе, — убежденно возразил Иона. — Сейчас даже выглаженные брюки кое-кого раздражают. Даже вымытый автомобиль расшевеливает инстинкты — кое-кто прямо по вымытому гвоздем царапает… А ты говоришь: яхта.
Я не выдержал:
— Я-то тебе зачем?
— Ты мне нужен, ты мне очень нужен, — виновато и убежденно заговорил Иона. — Когда баржа будет полностью готова, мне понадобится капитан… ты погоди, погоди, не сердись: я это на случай, если тебе вдруг надоест бродить по морям, если тебе некуда будет податься, если надумаешь вернуться в наш город… Вернулся, а тут — хорошая работа, на воздухе, на природе, нормальные, уж будь уверен, деньги, какой-никакой штурвал… да и мы с Мариной, если вдуматься, тебе не совсем чужие.
Мне стало весело, хотя и не смешно.
— Допустим, — сказал я ему, как мог, дружелюбно. — Предположим, Иона, я твой капитан… И куда же мы с тобой поплывем?
Не ответив мне сразу, Иона встал из-за стола, направился к рубке, повозился там, гремя железом и чертыхаясь, вернулся с бутылкой дагестанского коньяка, двумя стаканами и, не спрашивая моего согласия, разлил коньяк вслепую по стаканам. Мы сдвинули стаканы.
— Поплывем, — сказал он вместо тоста. — Мы с тобой еще как поплывем… Когда я совершенно озверею со всеми этими делами — оставлю дела на Скакунникова, на Ползункова Семен Семеныча, а лучше — на Марину, и поплывем мы с тобой сначала к устью. Его рукава, если ты помнишь, узкие, заросшие камышами; сквозь них, чтоб не зарыться в ил, не всякий сумеет пройти на барже. Ты, я уверен, из тех, кто сумеет… Можно постоять денек-другой в рукавах, порыбачить там, пострелять по камышам дичь; надоест стоять — полный вперед в Озеро. На простор, капитан!
— И там опять порыбачить, — подсказал я Ионе, и он обиделся:
— Зачем же? — потом примирительно плеснул коньяк в стаканы и продолжил: — Ты, конечно, можешь и рыбачить, пожалуйста, это дело твое, но лучше тебе сойти со мной на бережок в деревеньке Слезкино — это в двадцати километрах, если берегом, — дальше Пытавина… Теперь скажи мне, только честно: ты какой любишь сыр?
Я растерялся.
— Вообще-то я не любитель; я котлеты люблю… Пожалуй, швейцарский. Который пожирнее и с большими ноздрями.
— Разумеется, разумеется… можно и так сказать, — загрустил Иона, но сразу вновь воспрял: — Договорились! Швейцарский. Это даже упрощает дело… Значит, плыть нам нужно в мае или июне. Именно в мае, мой капитан, именно в июне следует брать молоко для швейцарского сыра. Именно в мае при нашем климате, после первой травы, именно в июне, когда трава загудит от соков, в молоке слезкинских коров, да и во всей округе наблюдается наивысшее содержание капаказеина Б, мой капитан… Я это выяснил втихаря; одному тебе пока рассказываю. Я потому и прикупил втихаря в Слезкино избенку… И как только мы с тобой причалим там втихаря — немедленно займемся подпушкой. Ты человек морской, значит, суровый, мой капитан?.. Очень хорошо! Ты зарежешь мне теленка, возьмешь желудок, промоешь его, и мы замочим его потом в сильном уксусе, часа буквально на четыре. Пока он мокнет, можно и рыбачить, так уж и быть, капитан… Но уж потом — за дело. Сполоснем желудочек в сыворотке, натрем с двух сторон меленькой солью, растянем на реечках — и пусть он себе сушится… Потом намочим его в сыворотке, можно и в кислой, но я предпочитаю свежую, — в тепле подержим, и очень скоро станет эта сыворотка самой простейшей подпушкой… Давай, что ли, выпьем, капитан, за твой швейцарский сыр с ноздрями.
Мы выпили.
— …Но это, капитан, еще только подпушка, это еще не сыр. Твой сыр, капитан, только начинается… Покупаем ведро парного молока от слезкинской домашней коровы и вливаем в него сливки с того ведра молока, что мы купили с тобой, допустим, загодя, еще вчера; берем чистейшую кастрюлю; вливаем; ставим на горячие угли; греем; льем подпушку и мешаем, мешаем, мешаем, обязательно деревяшечкой, пока не отделим от подпушки творожок, — ты за процессом следишь, капитан?.. Следи внимательно. Сняли мы кастрюльку, слили мы сыворотку, выжали ее остатки из творога — но осторожненько, чтобы не размяк, иначе не видать тебе никаких ноздрей, — сложили мы творог в тряпочку и в деревянную формочку с дырочками на дне. Накрыли дощечкой, положили сверху камушки, помаленьку прибавляя и прибавляя камней… Держим сутки, можно и дольше — пусть себе сохнет. Вынимаем, солим, натираем меленькой солью, кладем в корзинку с редкими прутьями — и пусть себе зреет. Два раза на дню переворачиваем, ну и, разумеется, отгоняем мух… К началу августа, капитан, твой сыр будет готов. И только посмей мне тогда сказать, что ты не любитель.