— Стоп!!! — в панике закричал Мика. — Стоп!.. Откуда тебе все это известно?!
— Ты это знаешь? — спросил Альфред. — Тебе это известно?
— Я-то знаю, но ты-то тут при чем?!
— Раз знаешь ты — знаю и я. Не все, но многое… Я могу не знать о твоем прошлом, ибо я часть тебя сегодняшнего. Однако с момента собственного возникновения я постоянно пользуюсь частью комплекса твоих знаний. Ты это можешь наконец уразуметь?
— Нет, не могу, — честно признался Мика. — Принеси мне немножко водки, пожалуйста.
— А закусить?
— Нет. Только водки.
— Тогда я разбавлю ее томатным соком. Иначе у тебя опять будет дикая изжога, — твердо сказал Альфред.
— Разбавь, но не сильно.
— О-кей!
… Через минуту Мика уже прихлебывал водку с томатным соком.
— Как пропорция? Соблюдена? — спросил Альфред.
— Блеск! — благодарно ответил Мика.
— Так прежде чем я задам тебе главный вопрос, я должен повторить всю комплиментарную часть, с которой я начал?
— Нет. Не нужно. Я догадываюсь, о чем ты хочешь меня спросить.
— Тем лучше.
— Ты хочешь сказать: «Мика! Так какого же черта ты лишил любимую Женщину возможности родить ребенка?!» Так?…
— Да. Но это не образец твоей уникальности. Этот вопрос буквально висел в воздухе. Просто никто не решался тебе его задать.
— Нет, почему же… Первые три года нашей жизни, особенно когда мы купили вот эту большую квартиру, Она меня пару раз спрашивала.
— И что ты Ей отвечал?
— Что отвечают в таких случаях?… Крутился как уж на сковородке. Лепетал что-то… Дескать, при нашей нищете заводить второго ребенка неумно, что у меня нет постоянных заработков. Кстати, тогда так оно и было. Поступления были периодическими. Хотя бедственное положение я бессовестно преувеличивал. Трусил. Самым-самым пошлым образом…
— А на самом деле?
— А на самом деле я панически боялся того, что родится малыш, который потребует полного переключения внимания с Сережки на него. Маленький, ни в чем не повинный Серега будет обделен лаской, заботой… При одной такой мысли мне становилось его безумно жалко! Меня вообще постоянно преследовало какое-то неясное, разъедающее чувство вины перед ним… Перед Серегой…
— За что, Мика?! За то, что теперь он у тебя не появляется и не звонит месяцами?! За то, что он не был ни на одной твоей выставке? За то, что он ни разу не проявил элементарно вежливого интереса к тому, что ты делаешь?…
— Это сейчас. А тогда, когда он был маленьким, я себя чувствовал виноватым за то, что не любил его покойную мать… За то, что она утонула. Может быть, если бы я не ушел от нее, она была бы жива… За тех неопрятных и вороватых старух нянек, которых я в спешке нанимал для Сереги, чтобы высвободить себя для работы, для девок, для приятелей!.. Да за все вместе. Принеси, пожалуйста, еще водки с соком…
— Хорошо. Но теперь уже с бутербродом!
— Я не хочу есть.
— Надо, Микочка, надо! У тебя повышенная кислотность. Ночью ты опять будешь лопать соду.
— Ну ладно, ладно. А ты не мог бы немножко выпить со мной?
— Мика! Ты в своем уме?! Я же все-таки как-никак Домовой! Ты когда-нибудь видел, чтобы Домовые пили водку?
— Я даже читал в одной сказке про пьяного Домового.
— Ты читал о сказочном Домовом. А я — реальный! Непьющий.
Альфред снова мгновенно смотался на кухню, приготовил пару бутербродов, разбавил водку томатным соком и вернулся в кабинет со словами:
— Кушать подано!
— О Господи… — простонал Мика. — А это откуда у тебя?
— Из каких-то театральных мемуаров, — ответил Альфред и спросил: — Можно мне задать тебе последний вопрос?
— Конечно, — сказал Мика и приподнял стакан с водкой и соком. — Будь здоров. Я очень рад, что в свое время мне удалось тебя нарисовать…
— Я тоже этому рад, — стеснительно проговорил Альфред и осторожно спросил: — И ты теперь совсем не знаешь, где Она?…
Мика залпом выпил всю водку, помолчал и тихо ответил:
— Кто-то пару лет назад видел Ее в Калифорнии, потом встречал в Греции, на Крите… Ушел поезд, ушел, Альфредик.
— Зато теперь ты избавлен от чувства вины перед Сережей.
— Да… Для этого Серега сделал все собственными руками, — грустно согласился Мика. — Но зато мне уже, наверное, никогда не избавиться от состояния отчаянности, от ощущения совершенного предательства — я не дал Ей родить. Я лишил Ее материнства… И чудовищно обокрал самого себя… Если бы Она тогда родила — «Он» был бы сейчас уже взрослым и родным человеком. И несомненно талантливым! В чем угодно. Потому что этот ребенок появился бы на свет с потрясающе сильной генетической закваской его удивительно талантливой матери. А талант, Альфредик, — это редкость!.. Как и любая аномалия. Талант — это всегда немножко «ненормально»… Но, за редкими исключениями, почти всегда прекрасно!
— Она тоже была художником? — негромко спросил Альфред.
— Нет, — легко ответил Мика и улыбнулся.
Но улыбнулся он не Альфреду, а фотографии своей любимой Женщины, стоявшей у него на столе в скромной старинной рамочке из красного дерева.
На этой фотографии Ей было уже двадцать семь. В коротких шортах и спортивной рубашечке с закатанными рукавами, обутая в баскетбольные кеды с толстыми вигоневыми носками, в черных очках, с сигаретой в руке, она сидела на высоте в три километра над Алма-Атой, на высокогорном плато Заилийского Алатау, совсем неподалеку от бывшего расположения Микиной совершенно секретной Школы горноальпийских диверсантов.
А рядом с Ней, доверчиво привалившись к Ее боку, в смешной матерчатой шапочке с козырьком валялся усталый одиннадцатилетний Серега. Сын…
Мика сфотографировал их еще тогда, когда они шли наверх, к леднику Туюк-Су.
— Нет! — повторил Мика, не отрывая глаз от этой фотографии. — Она не была художником. Она была просто поразительно талантливым человеком… Ты не мог бы принести мне еще немного водки, Альфред?
* * *
В самый разгар перестройки, в конце восьмидесятых, когда общая масса уже государственно-обворованных потребителей восторженно-информационных всхлипов о неотвратимо приближающемся светлом, радостном и зажиточном будущем все еще доверяла невнятным и многословным обещаниям говорливого Микиного тезки, округло и безостановочно болтающего с милым южнорусским выговором и привычно-неверными ударениями, Союз художников совместно с Союзом писателей того же СССР пригласил Мику в Москву на международную смычку работников бичующего смеха — фельетонистов, писателей-сатириков, иллюстраторов, тяготеющих к ироническому взгляду на мир, и карикатуристов — этих откровенных смельчаков и бретеров, этих «рыцарей плаща, шпаги и поднятого забрала» с карандашом наперевес.