(Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!)
подскочил, словно меня ударило током.
В правом боковом кармане шорт что-то вибрировало, низко гудя и весьма ощутимо стучась в моё бедро. Спросонья и перепугу я подумал, что туда забралось несколько злобных пчёл, и вскочил с колотящимся сердцем. Увидел Тольчу — он, задрав ноги на стол и скрестив руки на груди, смотрел на меня. Дёрнул головой, в смысле «что случилось?». Я пожал плечами и посмотрел на шевелящийся карман. Потом…
Тьфу!.. Там же мой мобильник с позавчерашнего дня валяется… Блин… Мы от Уткино километров на двадцать пять отъехали… Может, в зону приёма попали?..
Я успокоительно киваю Тольче — «всё ОК» — и, зевая, лезу за телефоном. Достаю. Зевота моментально пропадает:
— Fuck!
(Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!)
Телефон настойчиво вибрирует в руке. Я быстро оглядываюсь по сторонам:
Fuck! На звонок с этого номера я должен ответить по любому.
Быстро иду за длинный сарай неподалёку. Прохожу вдоль глухой задней стены, сбивая лопухи. Останавливаюсь. Пытаюсь выровнять дыхание.
Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!
Три, два, один…
Трубку — к уху:
— Да, мам?
Голос на том конце знакомее всех знакомых голосов:
— Сына, ты, где пропал?
Оглядываюсь назад: никого. Стараюсь говорить беспечно:
— Да сейчас же сезон, мам… Все на моря едут и новые тату себе бьют. Заработался совсем, извини…
Вот, блин, я мутант, а…
— А сам на море не собираешься? Может, и к нам по дороге заедешь? А то с прошлого лета обещаешь… У тебя там всё нормально?
Я, прижимая телефон плечом к уху, наклоняюсь и отрываю пятилистник от маленького кустика конопли. Растираю пальцами. Нюхаю. Говорю в трубку:
— А чё со мной будет?.. Конечно, всё нормуль, мам… Как папан?
— Хорошо… Привет тебе вон передаёт…
Слышу отдалённый мужской голос. Голос, который знакомее всех голосов на планете, что-то говорит.
— Папа спрашивает, жениться не надумал?
— Не, мам… — я оглядываюсь. — Ну ладно, мамуль… Батарейка садится… Я вам на днях сам позвоню… хорошо? Ну… папе привет… целую…
Вот, блин, я мутант, а…
Смотрю на экран: батарейка действительно садится.
Хоть в этом не соврал.
Я медленно огибаю строение, на ходу пряча телефон в карман, и вижу дедугана в белой кепке и с короткой седой бородой. Понимаю, что это и есть Ануфрий. Он выходит из сарая с доской под мышкой и видит меня.
— Здрасьте… — я присаживаюсь рядом с Тольчей. Дед какое-то время рассматривает меня прозрачными глазами:
— Здорова… Ты, что ль, Генкин дядька? Евгена племяш?
— Ага… — я киваю.
Ануфрий вытирает лоб своей кепкой:
— По нужде, что ль, за сарай бегал?
— Ага… — там, за сараем, я видел деревянный туалет выкрашенный зелёной
Краской. — …По нужде… Придавило чё-то…
Ануфрий кивает:
— Ну обожди пока… щас Генка освободится…
Жду. Потом Генка ведёт нас на свой плантарь, сокрытый от лишних глаз в высокой кукурузе. Шишки, конечно, не с кулак, но работа селекционера впечатляет. Растираем листья в ладонях. Трогаем шишки. Нюхаем клейкие пальцы. Шуршим папиросной бумагой. Отведываем продукт, прямо с грядки, и с покрасневшими глазами топаем обратно под навес. Там уже раскладывает ложки дед Ануфрий. Я на всякий случай опускаю Ray Ban со лба на переносицу.
— Так, Жиган-Изюм! — говорит он, обращаясь к Генке. — Дуй в погреб за окрошкой… а Тольча пусть хлеба нарежет… Гостя обедом угостим…
Оба, не спеша, направляются в сторону дома. Гость — я — присаживается на лавку. Ануфрий сидит через стол от меня, локти положил на клеёнчатую скатерть. Указательным пальцем левой руки аккуратно двигает солонку: (ширк) пара сантиметров влево, (ширк) пара сантиметров вправо, (ширк) влево, (ширк) обратно.
Он улыбается, едва-едва, уголками губ. И смотрит на меня. Глаза у него голубые, как у Тольчи. Но у Тольчи — это синь июльского утреннего неба, у Ануфрия — арктический лёд, примёрзший к перископу затонувшей подлодки.
ширк… ширк… ширк… ширк…
Над костяшками левой руки — старая татуировка. Намеченные контуром полсолнца с косыми лучами. Буквы УТРО.
Хм… Дедок не так уж и прост…
Дедок вдруг поворачивается в сторону дома и кричит:
— Генок! Захвати там пол-литру нашего продукту!
Генок что-то кричит в ответ из погреба. Понял вроде…
— Дык, значит, нашёл своего дядьку? — говорит вдруг дед мне. — …Или это он тебя нашёл?
Мне уже надоело смотреть, как солонка тусуется, словно шайба под клюшкой. Поэтому с готовностью отвечаю:
— Да, в поезде случайно встретились… Сначала подумали, что однофамильцы… ну а потом уж поняли, кто есть кто…
— Вона как!.. — покачал головой Ануфрий. — Бывает же!..
— Да… — я тоже качаю головой. — Пути Господни неисповедимы…
— Неисповедимы, ага… Всё в его руках… — он добродушно кивает седой бородёнкой. — …А тебя, значит, Сашкой кличут?
ширк… ширк… ширк… ширк…
— Да, Сашкой…
— А ты крещёный-то, Сашка?..
— Нет… — говорю я. Он всё покачивает седой бородой:
— Угу… угу… да тебе это и не надо, наверное.
— Почему это? — улыбаюсь я.
Он пожимает плечами:
— Тебя Господь и так, видно, любит…
— Да? — улыбаюсь я.
Он смотрит мне в глаза:
— Да… А то стал бы он тебе звонить по прямому номеру, прям в нужник… да ещё звать к телефону твою мамку покойную, царствие ей небесное…
ШИРК! ШИРК! ШИРК! ШИРК!
Улыбка медленно сползает с моих онемевших враз губ.
Вот теперь его глаза, точно два куска голубого льда. Елей испарился. И морщинки у глаз я бы не решился назвать сейчас добродушными.
ШИРК! ШИРК! ШИРК! ШИРК! — словно грозовые раскаты.
— У меня в сарае щели с мизинец, — говорит он.
Кажется, я краснею.
— Сними стекляшки, — говорит он. И я не сразу понимаю, что он про очки.
Снимаю Ray Ban и кладу на стол. Из погреба, держа обеими руками кастрюлю и зажав под мышкой пол-литру, появляется Генка.
Ануфрий наклоняется ко мне:
— Глаза у тебя хорошие… честные…
Он оставляет в покое солонку, берёт мои очки и крутит их, рассматривая: