Оглядев меня с достаточно большого расстояния, она убрала руки с бедер и направилась ко мне, без особой опаски или решимости, но с той же легкостью и грациозностью, на которые я уже обратил внимание.
Когда добралась до пятна света, который падал на книги Диккенса, я попросил: «Пожалуйста, остановись там». Она послушалась. Нас разделяло не больше двенадцати футов, но мой капюшон и выкрученная лампочка в ближайшем бра не позволяли ей разглядеть мое лицо.
Если говорить о ее внешности, то, увидев ее мельком, я не заметил тогда, что она сотворила со своим лицом, не говоря уже о раскраске. Она отдала должное пирсингу. В правой ноздре носила серебряную змею, пожирающую свой хвост. На нижней губе висела ярко-алая бусина. На черной помаде она выглядела большой каплей крови. Ее безупречная кожа цветом напоминала сахарную пудру, и девушка еще сильнее оттенила эту бледность толстенным слоем туши для глаз. С иссиня-черными и странным образом подстриженными волосами выглядела она, как я понимаю, готкой, но с некоторыми нюансами, подчеркивающими ее индивидуальность, при общем соответствии стилю. К примеру, тушью она нарисовала ромбы. Верхняя точка располагалась под бровью, нижняя — на щеке, точно под верхней. С одной стороны, напомнила мне арлекинов, с другой — крайне неприятную куклу-марионетку во фраке, однажды увиденную мной в освещенной витрине магазина антикварной игрушки.
По центру этих черных ромбов сверкали глаза, неотличимые от глаз той марионетки. С белыми, как круто сваренное яйцо, белками и черными, как антрацит, радужками с темно-красными радиальными полосками, которые появлялись, лишь когда свет падал на глаза под определенным углом. Поскольку жизнь редко сводила меня лицом к лицу с другими людьми, поскольку о разнообразии человеческих лиц и цвета радужек я судил только по книгам, я не мог сказать, часто встречаются такие глаза или нет. Но они вызывали такую тревогу, что я предположил, не сильно боясь ошибиться: такие глаза — большая редкость.
— Так ты хочешь мне помочь? — первой заговорила она.
— Да. Чем только смогу.
— Никто не сможет мне помочь. — В голосе не слышалось ни горечи, ни отчаяния. — Только один человек мог мне помочь, и он умер. Ты тоже умрешь, если я свяжусь с тобой, и смерть твоя будет мучительной.
12
Я стоял в тени, не доходя до Диккенса, она под светом бра, и я видел, что ее ногти покрыты черным лаком, а на обратной стороне ладони вытатуированы синие ящерицы с красными раздвоенными языками.
— Это не угроза, мои слова о мучительной смерти, — пояснила она. — Чистая правда. Ты не захочешь составить мне компанию.
— Какой человек мог тебе помочь? — спросил я.
— Не имеет значения. Другое место, другое время. Не хочу возвращать его, говоря о нем. Прошлое мертво.
— Будь оно мертво, не пахло бы так сладко.
— Для меня в нем нет ничего сладкого.
— Думаю, есть. Когда ты говорила «другое место, другое время», слова смягчили тебя.
— Фантазируй, если желаешь. Ничего мягкого во мне нет. Сплошные кости, и панцирь, и иглы.
Я улыбнулся, но, разумеется, она не могла видеть мое лицо. Иногда моя улыбка ужасает людей больше всего.
— Как тебя зовут?
— Тебе это знать не нужно.
— Да, не нужно. Но я бы хотел знать твое имя.
Красные, тоненькие, как волос, полоски блеснули в ее черных-пречерных глазах.
— Скажи мне еще раз свое, потерянный мальчик.
— Аддисон, как я и говорил.
— Аддисон кто?
— Фамилия моей матери была Гудхарт
[49]
.
— Оно у нее было?
— Она была воровкой, а может, и того хуже. Она хотела быть доброй, добрее, чем могла. Но я ее любил.
— А как звали твоего отца?
— Она мне так и не сказала.
— Моя мать умерла в родах, — услышал я и подумал, что в каком-то смысле моя мать тоже умерла от родов, пусть и восемью годами позже, но промолчал.
Девушка посмотрела на потолок в стиле рококо, где висели темные люстры, словно видела и лепнину вокруг глубоких кессонов, и небо с золотистыми облаками в каждом кессоне, в световом диапазоне, недоступном обычному человеческому глазу.
Перевела взгляд на меня и спросила:
— А что ты делаешь в библиотеке после полуночи?
— Пришел почитать. Ну и полюбоваться этим зданием.
Она долго смотрела на меня, точнее, на мой силуэт.
— Гвинет
[50]
, — представилась она.
— А твоя фамилия, Гвинет?
— Я ею не пользуюсь.
— Но она у тебя есть?
Ожидая ответа, я решил, что эти готские атрибуты не дань моде, скорее всего, вовсе и не мода, а броня.
Заговорила она не для того, чтобы ответить на мой вопрос. Сменила тему.
— Ты видел, как я убегала от него, но я тебя не видела.
— Я умею не попадаться на глаза людям.
Она посмотрела на собрание сочинений Диккенса по ее правую руку. Провела пальцами по кожаным корешкам. Названия блестели в свете лампы.
— Они дорогие?
— Не очень. Собрание сочинений, опубликованное в семидесятых годах прошлого столетия.
— Они такие красивые.
— Кожа ручной выделки. Буквы покрыты позолотой.
— Люди делают так много красивых вещей.
— Некоторые люди, — уточнил я.
Вновь переключив внимание на меня, она спросила:
— Как ты узнал, где меня найти? В этой комнате с детьми Лебау?
— Я видел, как ты выходила из читального зала, когда он искал тебя на улице. Предположил, что ты заглянула в чертежи, которые хранятся в подвале. Как это сделал и я.
— А почему ты в них заглянул? — спросила она.
— Я думал, что каркас этого здания не менее прекрасен, чем его внешний вид. И не ошибся. А что привело к чертежам тебя?
Ответ она обдумывала с полминуты, а может, прикидывала, отвечать или нет.
— Мне нравится побольше узнавать о тех местах, где я нахожусь. По всему городу. Знать то, что неведомо другим. Люди теряют свою историю. Где, что, как и почему становится для них тайной за семью замками. Им так мало известно о том, где они живут.
— Ты не остаешься здесь каждую ночь. Иначе я бы увидел тебя раньше.
— Я здесь вообще не остаюсь. Заглядываю время от времени.
— А где ты живешь?