Семья Машбер - читать онлайн книгу. Автор: Дер Нистер cтр.№ 130

Но то ли кто-то прошел мимо и заглянул в комнату, то ли кто-то из ребят метнулся во сне и приоткрыл глаза, но оба они так же незаметно, как попали в эту комнату, вышли оттуда, чем-то вспугнутые, немного пристыженные, не решаясь друг другу в глаза посмотреть…

А когда он, рассказывал дальше Лузи, приезжал к своему ребе и спрашивал: может быть, это происходит с ним оттого, что он отказался от выполнения завета «плодитесь и размножайтесь…». Может быть, жаловался он, это потому, что «бесплоден я, хожу, как бесплодное дерево, лишенное цветения и листьев, и птицы не вьют гнезд на нем, и поэтому меня полонят грешные мысли…». Когда он так жаловался, ребе его успокаивал, сочувствовал ему, сожалел и давал советы — например, переставить в спальне кровати с северной стороны на южную; каждое утро прокуривать постель жжеными перьями от черного петуха, а также пить настой травы, называемой «рута». Однако это не подействовало.

Однажды Лузи поехал на осенние праздники к своему ребе, у которого он обыкновенно оставался и после этих праздников до самой Хануки. И вот когда он накануне Нового года пришел, как водится, к ребе на исповедь и расплакался, жалуясь на свои горести, ребе на него взглянул, как будто не веря в действенность того, что он сейчас предложит, но все же намереваясь испробовать «лекарство», словно врач, прибегающий к последнему средству.

— Оставайся на Йом Кипур! — сказал он.

— Как это? — удивился Лузи. — Ведь я каждый раз остаюсь на все более длительный срок.

— Нет, сейчас, — ответил ребе, задумавшись, — ради более важного, чем обычно…

И вот наступил канун Судного дня, когда люди обращаются к Богу с молитвой «Кол нидрей»… Потом дошли до молитвы «Владыка мира», читать которую всегда предоставляют старейшим и самым почтенным прихожанам, людям безупречной, незапятнанной жизни… Но на этот раз ребе неожиданно приказал: пусть Лузи окажут честь и доверят ему произнесение этой молитвы.

Прихожане были изумлены: такому молодому, неопытному человеку, в котором кровь еще кипит?.. Но ничего не поделаешь: приказ есть приказ. «Наверное, — говорили люди, — его надо нынче как-то особенно почтить…»

Лузи подошел к амвону и дрожащим голосом стал читать: «Владыка мира, господствовавший еще до появления всякого создания…» Он чувствовал себя недостойным произносить эти слова, но ребе, стоявший рядом, у омеда — возвышения для кантора, — в талесе и белом халате, с вязаной ермолкой на голове, тщательно побрившийся в честь Судного дня, поддерживал его и, глядя на него, подбадривал: «Ничего, будь смелее…»

Потом, когда молитва закончилась, молодые люди, как водится, разошлись по домам, а в молельне осталось только несколько прихожан во главе с ребе, который бодрствовал и не переставал молиться и читать псалмы, готовясь к предстоящему дню Великого суда.

Лузи тоже остался. Молельня, как того требует обычай, всю ночь была освещена тем же количеством ламп и свечей, что и раньше. Ни одна лампа, ни одна свеча не была погашена, на окнах и на длинных столах у западной стены в ящиках с песком тоже стояли, потрескивая, свечи.

Было уже поздно. После утомительных предпраздничных хлопот, беготни в микву после молитв, заговения, вечерней молитвы в синагоге, после «Кол нидрей», позднего ночного бдения и чтения псалмов все устали и уснули — кто на скамье, уронив голову на подставку для книг, а кто и на полу, устланном в эту ночь сеном и соломой. Даже постоянно бодрствующий служка, которого, казалось, и сон не берет, — даже тот уснул. И только ребе, уже снявший талес, в одном халате и в ермолке, по своему обыкновению, осторожно ходил между скамьями… Для чего? Для того чтобы смотреть, не случилось ли, упаси Бог, с кем-нибудь из спящих того, что иной раз случается с мужчинами по ночам?.. Он вглядывался в лица спавших, следил и старался предупредить, чтоб этого не произошло в ночь Судного дня! Заметив неладное, он острым указательным пальцем начинал будить и тормошить спящего.

Среди уснувших в эту ночь был и Лузи. И вдруг он проснулся, почувствовав прикосновение руки, которая его торопливо тормошила.

Кто это?

Боже мой! Он увидал склонившегося к нему ребе… Лузи вскочил, чувствуя стыд, вину и боль оттого, что он, которого только что почтили и выделили из числа многих более уважаемых людей, сразу же, в ту же ночь показал, что он недостоин таких почестей, что он до такой степени во власти своей бурлящей крови, что даже в канун Судного дня, находясь в святом месте, не смог удержаться от греха, да еще на глазах у такого свидетеля, как ребе.

Он долго потом не мог ему в глаза смотреть. И даже после всех праздников, когда он чуть ли не последним собрался уезжать и пришел проститься, Лузи стоял, понурив голову, не смея слово вымолвить и о чем-нибудь просить. Ребе смотрел на него с сожалением, словно желая сказать: «Сам видишь…»

— Разберись в деяниях своих, — проговорил наконец ребе, обращаясь к Лузи, который стоял перед ним и плакал. — Уничтожь в себе все зловредное…

— Он, конечно, был прав, — сказал Лузи после небольшой паузы, обращаясь к Авраму. — Грех порождает грех… И, разобравшись, я обнаружил — кроме того, о чем я рассказал, кроме того, что пристыдило и принизило меня и в собственных глазах, и в глазах ребе, так что я был недостоин слово произнести и просить о чем-либо, — кроме этого, я обнаружил в себе нечто похуже, некую склонность к идолопоклонству, прости Господи! Мой дед, приверженец Шабтая Цви, стал слишком часто являться мне во сне, и явления эти не вызывали отпора с моей стороны, как следовало бы.

Так, например, иногда я видел деда нищенствующим на ярмарке… Когда я хотел пройти мимо, он хватал меня за полу, притягивал к себе и бормотал невнятно на нищенском своем языке: «Смотри, до чего я дошел… Сижу на обмолоченной соломе и вынужден руку протягивать и клянчить у прохожих, чужой, на чужой ярмарке…» Приглядевшись, я видел, что дед и в самом деле чужой, одетый по-турецки в зеленые шаровары и зеленый казакин, в высокой красной феске на голове, и говорит на каком-то чужом, наполовину еврейском, языке, и слезы проливает какие-то чужие, нееврейские, и плачет не так, как плачут другие его соплеменники, — все это еще больше отчуждало меня от него и заставляло озираться по сторонам, смотреть, не заметил ли кто посторонний его близость ко мне, которую я предпочел бы оставить незамеченной…

— Иудей, — произносил он не по-еврейски древнееврейские слова, — из рода Израиля… Во имя мое и во имя отца твоего… прошу тебя: молись за мою истомленную душу…

При этом он проливал холодные, невразумительные слезы, которые, по правде говоря, пробуждали во мне жалость.

Лузи видел деда иной раз в образе старого, изможденного попрошайки на ярмарке, а в другой раз — молодым, в горячую пору его заблуждений, когда он только пристал к «секте» и побежал за ее повозкой…

Ему представлялся большой торговый приморский город вроде Стамбула. На широкой площади перед одним из дворцов собралось много народу. В толпе он видит и своего деда. Народ одет по-праздничному — и мужчины, и женщины в лучших платьях, они стоят, обратив взоры к дворцу, и ждут, когда покажется тот, кого все так уважают и жаждут встретить с великим почетом и радостью.