Семья Машбер - читать онлайн книгу. Автор: Дер Нистер cтр.№ 129

И вот теперь, видя, как Лузи принял и встретил Аврама, и замечая ту легкую зависть, которую Лузи испытывает к нему, Сроли понял, что Аврам и есть тот, перед кем Лузи откроется и кому расскажет то, что прячет от других, ведь от каждого набожного человека требуется, чтобы он склонил голову именно перед тем, кому завидует, поступился своим достоинством именно перед таким человеком, полагая это испытанием, которое верующий обязан принять как должное и перенести с достоинством, если хочет остаться на высоте.

Так оно и было. Сроли ждал этого часа, и час этот наступил.

Сумерки. Никого из посторонних нет… Не важно, случайно ли в этот вечер никто не пришел к Лузи, или это Сроли, по своему обыкновению, устроил так, чтобы никто не приходил и не мешал, ибо, по его мнению, Лузи следовало остаться одному. Это не важно… Главное в том, что Лузи и Аврам в тот вечер сидели за столом в комнате Лузи, а дверь в комнату была закрыта. И вот мы видим Аврама — он сидит за столом, — а Лузи поднялся со стула, и, прежде чем он начал говорить, на лице Аврама отразилось большое удивление.

Удивление это понятно: уже одно то, что Лузи, войдя в комнату, запер дверь и даже наложил крючок, послужило для Аврама свидетельством того, что его ждет какой-то очень серьезный разговор с Лузи. И особенно это почувствовалось тогда, когда Лузи заявил о своем намерении посвятить Аврама в нечто чрезвычайно важное. И Аврам, несмотря на присущую ему подвижность, несмотря на неумение сидеть на одном месте, на сей раз словно застыл в ожидании чего-то такого, что он должен воспринять не только ушами, но и всем своим существом.

Повторим, что на дворе стоял тихий зимний вечер. До этой заброшенной части города шум центральных улиц не доходил даже днем, а вечером, да еще зимним, здесь все точно замерло. Сильный мороз загнал жителей в низенькие, снегом укрытые домишки, из окон которых выглядывали огоньки маленьких лампочек и коптилок… Уставшие за день люди только и думали, только и могли думать о том, чтобы согреть намерзшее за день тело у слабо натопленных печей и топок, — всякого рода духовные потребности им чужды. Среди этих молчаливых, тускло освещенных, снегом укрытых домишек один выделялся более ярким освещением, а внутри — уютной теплотой. Словом, все располагало к тому, чтобы в небольшой комнатке двое свободных от повседневных забот людей могли беседовать, стараясь понять и самих себя, и окружающих, и заниматься обсуждением только духовных забот.

Лузи начал издалека, вспомнив изречение: «Человек видит доступное глазу, Бог заглядывает в сердце…»

— Иной раз видишь человека, — говорил Лузи, — и можно подумать, что счастье постоянно подыгрывает ему на флейте, а горе бежит от него, проходит мимо, не оставляя на нем следа… А между тем все это не так, на самом деле достаточно легкого прикосновения, достаточно пальцем тронуть, чтобы почувствовать, что сосуд его счастья надтреснут.

Вот, к примеру, сам он, Лузи. Ему многие завидовали, полагая, будто он один из тех, чьи счеты с Богом подобны водной глади в тихой речке, медленно текущей, ясной и чистой; он — тот, кому с неба всегда протянута рука, указующая, куда ему следует обращаться и где находится то, что ему дорого и мило… Но в действительности все обстоит не так: не только не следит за ним заботливый глаз с небес, но, напротив, кажется, что некий зложелатель постоянно за ним наблюдает и, едва заметив, что древо в саду его усыпано плодами обильнее, чем у других, спешит заслать к нему воров и вредителей, которые, перебравшись через забор, трясут и срывают спелые плоды с этого древа.

И тут, переходя от общего к частностям, Лузи начал рассказывать о том, как в молодости он освободился от изнурительного аскетизма, чуть его не погубившего, как ребе, к которому его тогда привезли, подал ему спасительную руку и вывел его на путь радостного служения Богу; если бы не это, он испустил бы дух где-нибудь в углу, прислонив голову к стене, не зная и не вкусив всех благ, созданных для человека, а отказываться от этих благ — непростительный грех, как он потом убедился и понял. Потом Лузи рассказал, как он от воздержания кинулся в противоположную сторону, к радостям жизни, к жажде жизни, которая в нем разгорелась. Тогда он женился. Он был молод, силен, с широкими, распиравшими кафтан плечами. И вдруг, он не знает почему — то ли оттого, что детей у него не было, то ли по какой другой причине, — к жене он охладел. А так как его все любили, то у него закружилась голова и он сам не заметил, как силы его стали искать выхода не только в пределах дозволенного, но и за его пределами…

Тут Лузи тихо и больше намеками начал рассказывать об отношениях между мужчиной и женщиной… О том, как он, будучи в полной силе, замечал, что у него пятки начинают гореть, точно пламенем охваченные, как только он приходил в соприкосновение с лицами женского пола… Главным образом, сказал он, это случалось во время разного рода торжеств, когда люди находятся в хорошем расположении духа и нетрезвы, когда малейшего прикосновения или беглого взгляда достаточно, чтобы загореться, подобно охапке соломы, той страстью, которая чревата опасностью.

Много случаев таких, сказал Лузи, он опустит, но об одном расскажет.

Он был однажды на свадьбе, которую справляли в очень богатом доме, где было много комнат — и для танцев, и для приема гостей у накрытых столов, и для хранения верхней одежды, и для того, чтобы уложить детей, когда они устанут от свадебной суеты.

И вот на этой свадьбе встретилась одна женщина, очень веселая, из тех, которые выделяются в толпе гостей и одеждой, и украшениями, но главное — своей живостью, бросающейся каждому в глаза.

Она почему-то очень часто оказывалась возле него, подходила, слегка, будто нечаянно, касалась его, иной раз что-то подносила как гостю и всегда — за столом и во время танцев — неожиданно вырастала рядом, снова и снова давая ему почувствовать свою близость и разгоряченность.

Она даже чуть ли не танцевала с ним — не с ним одним, разумеется, об этом и думать не приходится, — но неизменно рядом с ним, напротив него, как если бы он был очень близким ей человеком, а не просто знакомым.

И случилось, что в тот же вечер, когда он, Лузи, вышел в одну из дальних комнат, где стояли кровати, на которых спали уставшие дети, она вдруг оказалась возле него, взволнованная и разгоряченная, и, уж он не знает, как это случилось, подошла к нему вплотную и как-то по-домашнему заговорила с ним простыми, душевными словами.

Он кое-что знал о ней, но она вдруг стала рассказывать о своем муже, и из слов ее стало понятно, что муж ей не люб, и в то же время она намекала Лузи на то, что он ей очень и очень по душе…

И тут он опять-таки не знает, как это случилось, но она склонила к нему голову и прижалась к нему всем телом, и он увидел ее такой, что стало ясно, почему она так выделялась из всего множества гостей.

Он был молод, а она — в одних летах с ним. Она стояла, не поднимая глаз, и он чувствовал ее близость… Оба были в таком состоянии, что достаточно было сделать один короткий шаг — и в этой отдаленной от людей комнате могло, упаси Бог, совершиться величайшее, обжигающее прегрешение.