Белые зубы - читать онлайн книгу. Автор: Зэди Смит cтр.№ 130

* * *

— …и я хотел бы поблагодарить всех вас, особенно родных и друзей, за то, что вы пожертвовали новогодним вечером… спасибо, что вы пришли посмотреть на старт этого, как мне кажется, необычайно интересного проекта, — интересного не только мне и другим исследователям, но и более широкой…

Едва Маркус начинает говорить, как Миллат замечает, что братья из КЕВИНа переглядываются. Они торчат здесь уже десять минут. Или пятнадцать. Следуя инструкциям, ждут сигнала Абдул-Колина. А Миллату на инструкции плевать, по крайней мере на те, что передаются из уст в уста или на клочках бумаги. Он подчинен внутреннему императиву, и холодная сталь в его внутреннем кармане — ответ на вызов, брошенный ему много лет назад. В нем живет Панде. В жилах бурлит мятежная кровь.

Раздобыл он эту штуку в два счета: пара звонков кое-каким ребятам из старой команды, безмолвный договор, деньги из кассы КЕВИНа, поездка в Брикстон и — гоп-ля! пушка у него в руках, тяжелей, чем он думал, но в общем ничего особенного. С ним как будто что-то такое уже было. Похожее чувство он испытал в девять лет, когда они с Самадом шли по улице в ирландском квартале Килбурна и вдруг взорвалась машина. Самад был потрясен, потрясен до глубины души, а Миллат и бровью не повел. Ему это было знакомо. И нисколечко его не удивило. Ибо на свете больше нет ни чужого, ни священного. Все хорошо знакомо — спасибо телевидению. Холодный ствол в руке, первое прикосновение пальцев — какая ерунда. Но когда все вот так легко дается, без труда встает на свое место, до чего же хочется костерить эту суку — судьбу. Для Миллата она то же, что телевизор: непрерывное повествование, придуманное, спродюсированное и экранизированное кем-то другим.

Сейчас, разумеется, когда он окаменел от страха, а свитер с правой стороны словно оттягивает игрушечная наковальня, различие между телевидением и реальностью для Миллата несомненно, — оно как удар ниже пояса. Но если все же заняться поиском киношных соответствий (в отличие от Самада и Мангала Панде, Миллат не был на войне, не ходил на дело, так что сравнивать ему было не с чем), то следует вспомнить Аль Пачино в первом «Крестном отце», затаившегося в ресторанном туалете (как некогда Панде в казармах) и задумавшегося на миг, каково это — выскочить из уборной и изрешетить к чертям собачьим двух парней за столом в шашечку. И Миллат вспоминает. Вспоминает, как он отматывал пленку назад, останавливал мгновение, без конца смаковал эту сцену на протяжении многих лет. Вспоминает, что можно до бесконечности держать на паузе изображение задумчивого Аль Пачино, до одури прокручивать тот кадр, где на его лице написано сомнение, но все равно он пойдет и приведет свой план в исполнение.

* * *

— … и когда мы осознаем, что значение данной технологии для человечества… это, с моей точки зрения, ставит ее в ряд с такими открытиями XX века в области физики, как теория относительности, квантовая механика… когда мы поймем, какие возможности выбора она нам предоставляет… вопрос стоит так: не голубые или карие будут глаза, а сможет человек видеть или нет…

Однако есть нечто, что человеческий глаз узреть не в силах, даже с помощью лупы, бинокля и микроскопа, теперь Айри это знала. Нет, надо все-таки выяснить. Она сидела и переводила взгляд с одного на другого, в итоге черты стерлись, остались голые коричневые холсты с непонятными неровностями — так теряет смысл без конца повторяемое слово. Маджид — Миллат. Миллат — Маджид. Майджлат. Милджид.

Хоть бы будущий малыш подсказал, подал знак. В голове вертится подхваченный у Гортензии стих — псалом 63: Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя… Как много нужно: вернуться назад, к самым корням, к основам, решающей встрече сперматозоида с яйцеклеткой, яйцеклетки со сперматозоидом, — в данном случае так глубоко проникнуть невозможно. Что касается ребенка Айри, — прости-прощай точные прогнозы; неуверенность будет всегда. Есть секреты, которые не раскрываются. В мечтах Айри уносится вперед, в то не столь отдаленное время, когда корни утратят всякое значение — потому что так и должно быть, потому что они длинны, и извилисты, и чертовски глубоки. Она отдается этим мечтам.

* * *

— Устоять среди всех тревог…

Уже несколько минут доклад Маркуса и щелканье фотокамер сопровождается новым звуком — слабым, еле слышным пением (раньше всех его различил Миллат). Маркус изо всех сил пытается его не замечать, но децибелы нарастают. Он замедляет речь и озирается, хотя поют явно снаружи.

— Нам поможет добрый наш Бог…

— Боже, — шепчет Клара на ухо мужу. — Да это Гортензия. Гортензия. Арчи, пожалуйста, сходи утихомирь их. Прошу тебя. Тебе ничего не стоит выйти.

Но Арчи не хочется лишаться удовольствия. В одном ухе выкладки Маркуса, в другом комментарии Микки — прямо как два включенных телевизора сразу. Уйма информации.

— Попроси Айри, пусть она сходит.

— Не могу, она далеко сидит. Арчи. — Клара угрожающе переходит на родной говор, — надо положить этому пению конец!

— Сэм, — зовет Арчи, стараясь, чтобы его шепот дошел до адресата. — Сэм, сходи ты. Ты вообще сюда не хотел идти. Так что давай. Гортензию знаешь. Просто скажи ей, пусть прикрутят звук. Уж больно дослушать хочется. Уйма информации, знаешь ли.

— С удовольствием, — шипит в ответ Самад и, резко вскочив, без зазрения совести прокладывает себе путь прямо по ногам Нины. — Место мне не держите, не надо.

Услышав шум в зале, Маркус отрывается от своих бумаге подробным описанием семилетней мышиной жизни (позади только четверть жизнеописания) и вместе с остальной аудиторией провожает взглядом удаляющуюся фигуру.

— Видимо, этот человек понял, что наша мышь плохо кончит.

По залу прошелестел смешок, и вновь воцарилась тишина. Микки ткнул Арчи локтем в бок.

— Гляди-ка ты, знает парень, чего и как. Чуток юмора делу не помеха. По-простому, значит, на пальцах. А то мы ведь оксфордов не кончали. Зато мы прошли…

— Школу жизни — подсказывает Арчи, кивая, потому что тоже ее прошел, пусть и немного раньше. — Этого у нас не отнять.

* * *

Снаружи: Самад выходит на улицу, полный решимости, но она заметно ослабевает при виде внушительных Свидетельниц Иеговы — десять дам в устрашающих париках стоят на ступеньках у входа и так неистово колотят в свои инструменты, будто хотят извлечь из них не звуки, а нечто более значимое. Они поют во всю ширь легких. Пять охранников уже смирились с поражением, даже Райан Топпс, похоже, слегка напуганный своим громогласным Франкенштейном, счел за лучшее встать в сторонке и раздавать направляющимся в Сохо многочисленным прохожим «Сторожевую башню».

— А меня туда пустят? — интересуется пьяная девушка, рассматривая грубо намалеванное на обложке небо и присовокупляя журнал к вееру новогодних клубных флайеров. — Там есть дресс-код?

Самад, полный дурных предчувствий, похлопывает по квадратному плечу даму, играющую на треугольнике. Он использует весь словарный запас, доступный индусу при обращении к грозным пожилым ямаитянкам (немоглибывыпожалуйстапростите-еслиможнопожалуйстаизвините — точь-в-точь как на автобусных остановках), но барабаны все так же грохочут, казу жужжат, цимбалы бряцают. Под неказистыми сапогами все так же хрустит снег. А Гортензия Боуден, которой маршировать не по возрасту, неколебимо восседает на складном стуле, сверля взглядом толпу танцующих на Трафальгарской площади. Между колен она держит плакат, на котором написано ни много ни мало: