Смех людоеда - читать онлайн книгу. Автор: Пьер Пежю cтр.№ 35

А сейчас она вытаскивает из сумки фотоаппарат.

— Я знаю, Поль, ты этого не любишь, но это сильнее меня. Мне нравится смотреть на вещи и на людей через мой хрустальный шар. Увидеть, что кроется под мертвой кожурой. Может быть, это станет моей профессией!

И Клара уговаривает меня сфотографироваться у ног королевы Батильды, о которой я в конце концов ей рассказал.

В последние дни своего пребывания в Париже Клара не подает никаких признаков жизни. Однажды вечером, уступив непонятному предчувствию, я решаю зайти к Кунцу. Клара чувствует себя совершенно свободно в книжном замке Господина К. и в наилучших отношениях с Диотимой. Меня встречает рассеянно. Потом говорит, что через три дня уедет из Франции, но зайдет со мной проститься в «Три льва», конечно, а как же… Должен признаться, что мне в ней нравится и эта манера исчезать — ненадежное обещание будущих встреч. «Прощай, моя красотка!»… A Long Good Bye! [15]

Наконец что-то происходит. Я целую ночь выворачивал булыжники из парижских мостовых. Вокруг меня, в воздухе, пахнущем гарью, мокрым песком, бензином, помойкой и цветочной пыльцой, разлито неясное возбуждение, повсюду копошатся взбудораженные тела, длинная цепочка черных рук передает камни, которые складывают друг на друга до тех пор, пока улицы не встают вертикально. Молодые парни в белых рубашках, с растрепанными волосами, а напротив них — бьющий копытами отряд жандармов, ждущий сигнала к атаке.

Для того чтобы добывать камни из мостовых, я вооружился одной из чугунных решеток, которыми окружают деревья на бульваре Сен-Мишель. Я использовал ее сначала как кувалду, чтобы ломать асфальт, потом как кирку и рычаг, чтобы выдергивать зубы из гнилых челюстей улиц. Я усердствовал, потел, надсаживался и задыхался. Металл ударялся о камень, высекая искры. Горели костры из досок, мелькали отблески света, было очень шумно, и напряжение, казалось, можно было потрогать руками. Булыжники вперемешку с самыми разнообразными предметами, щитами, оградами, кузовами автомобилей сложились в большую горизонтальную скульптуру. Перед рассветом — внезапная атака, удары, крики, кровь, глаза, обожженные слезоточивым газом.

На наше счастье, мы с Максимом оказались в нужном месте в нужное время. Как и многие другие.

Вот уже которую неделю я только и делаю, что день и ночь шатаюсь по Парижу на пару с Максимом — все таким же забавным, высокопарным, задиристым треплом. Иду рядом с ним молча, подмечая всякие подробности и совпадения. Я все время настороже и готов его защитить, если его проделки повлекут за собой неприятности. Максим пьет много вина. Я, скорее, трезвенник, но у меня есть собственные способы захмелеть.

После нескольких попыток поступить в другие места, я теперь учусь в Школе изящных искусств, но я не слишком усердный студент. Если бы не поддержка некоторых преподавателей, меня бы уже исключили. И все же я здесь многому научился: например, избавился от свойственной мне с детства привычки яростно черкать, малевать, скоблить. В отличие от «подающих надежды» художников, энергично выступающих против наставников и самого заведения, я с удовольствием осваиваю классические приемы. Я могу до отупения подчиняться всем техническим требованиям, потому что мастерство, приходящее вместе с ними, дает мне облегчение от неопределенного недомогания.

Я настолько же опасаюсь спонтанности, насколько и радикальности. Однако мне, как и в лицейские годы, трудно усидеть на месте. Я испытываю постоянную потребность в воздухе, в скитаниях и встречах, и мне нравится ночами слушать, как Максим декламирует длинные отрывки из поэм или политических текстов, которые торжественно плывут в безграничном пространстве, расположенном между его молодой памятью и старыми декорациями Парижа. Он декламирует, горланит, бормочет, шепчет, а нас тем временем уносит течение. Мое молчание в заговоре с его упоением.

У меня так давно нет никаких вестей от Клары, что я почти перестал о ней думать. Не знаю, где ее искать, и мне совершенно этого не хочется. Смех девиц, которых Максим подцепляет в барах, стирает из памяти ее лицо. Некоторые из этих девиц потом часть ночи шатаются с нами. По шкуре молодежи пробегает дрожь. Неслыханная дерзость и поверхностный задор помогают с легкостью заводить знакомства.

Вот так и вышло, что под конец наэлектризованного дня мы с Максимом оказались на кромке событий. Да, что-то происходит. Странная тишина. И вдруг на том самом бульваре, по которому мы так часто ходим, видим толпу в темных мундирах. Движение прекращено, полицейские фургоны перегораживают улицы. Навстречу идут приличные с виду студенты в распущенных галстуках, они выглядят потрясенными, кричат, возмущаются.

Нам объясняют: других студентов только что арестовали, грубо затолкали в машины с решетками. Толпа трясет фургоны, колотит по железным бортам.

Бледное лицо Максима озаряется, а у меня по коже бегут мурашки: мы бросаемся в схватку.

То, как в последующие несколько дней я буду использовать собственные руки, создаст у некоторых моих мышц и нервов прочные привычки. Схватить тяжелый предмет, воспользоваться им для того, чтобы изменить ход вещей — образ действий сумасшедшего, бешеного, фанатика.

Видя, что полицейские вошли в старое университетское здание, глядя на то, как жестоко они обращаются с задержанными, и сам оттесненный другими полицейскими с дубинками, я, не раздумывая, хватаю пепельницу со стола ближайшего кафе, потом полную бутылку и яростно швыряю все это туда, где блестят каски. Максим рядом со мной делает то же самое. Снаряды разбиваются о зарешеченные ветровые стекла фургонов, пытающихся проложить себе дорогу. Внезапно полицейские переходят в наступление. Мы кидаем в них столы и стулья с разгромленных террас.

Пока ничего особенного, просто нервное возбуждение, но всякому понятно: что-то начинается. Я получил странное удовольствие от того, как размахивал этой бутылкой. Я подумал о тех, кто метал «коктейль Молотова», кому доводилось крутить над головой похожий предмет, хрупкий и разрушительный.

За следующие несколько дней Школа преображается. Студенты там днюют и ночуют, преподаватели испарились, все, что можно было, растащили. Школа, по которой бродит болтливая и неизменно изобретательная толпа темных личностей, превратилась в огромный улей, где создаются подрывные картинки. Там повеяло свежим ветром. Сначала я выворачивал камни из мостовой, теперь заперся в мастерской трафаретной печати и набрасываю силуэты полицейских с пустыми глазницами и дырами вместо рта.

Картинки, которые я наспех придумываю, чтобы иллюстрировать хлесткие лозунги, тут же размножают, не жалея красной и черной красок, добавляют кислоты и развешивают сушиться на веревках. Мы целыми часами не выходим из прокуренных и непроветренных помещений, и испарения трихлорацетата и глицеринового клея в конце концов начинают воздействовать на наши чувствительные нервные окончания. И теперь мы, выходя на вольный воздух, на развороченные улицы, по которым почти сразу перестали ездить машины и где растут горы мусора, воспринимаем шумы и запахи измененными, усилившимися, и нас это смешит.