Ароматы кофе - читать онлайн книгу. Автор: Энтони Капелла cтр.№ 63

Местные жители, конечно, были привычны к огню, но огонь в таком масштабе, казалось, вселил в них некий суеверный страх, и они выполняли наши указания с возрастающей покорностью. Гектор ругался, что никогда не видал таких расхлябанных работников; считал, что причина в том, что мы тут первопроходцы. Как бы я к нему лично не относился, я никак не мог отрицать радости, оттого что он рядом. Я оказался бы совершенно не способен преодолеть множество каждодневных проблем, которые навалились бы на нас в его отсутствие.

После пожаров оголенные склоны напоминали не что иное, как дымящийся лунный пейзаж, припорошенный серым снегом. На сером фоне там и сям торчали остатки обгорелых стволов, а несколько исполинских деревьев, каким-то образом уцелевших и после рубки, и от соприкосновения с огнем, одиноко маячили среди необъятного пространства; нижние ветви сморщились, застыли кружевом.

— Лучшее в мире удобрение, — сказал Гектор, погрузив руку в доходящий до колен слой золы и перетирая ее в ладонях.

Я последовал его примеру; зола была, как пудра, невероятно мягка, все еще теплая спустя дни после горения. Превращаясь в пыль в моих пальцах, она испустила облачко золисто-сажевого аромата.

— Кофе, Роберт, истощает и самую плодородную почву. Вы счастливчик, у вас тут так много земли. Ну, ладно, пошли домой.

«Дом» — Замок Уоллиса, колониальное поместье, доставшееся с правом пересечь территории провинций Абиссинии и Судана, и состоявшее из прихожей, столовой, гостиной, библиотеки, помещения для завтрака, бесконечных спален и гардеробных при них, при необычном характере их сочетания в едином пространстве в форме круга диаметром примерно в четырнадцать футов. Иными словами, мы с Гектором жили теперь, как два мастеровых, в убогой первобытной хижине, слепленной из глины и с тростниковой крышей. Тростник всю ночь шуршал, и время от времени к нам наведывались спадавшие с него извивающиеся существа (что в этом смысле весьма напоминало мою лестничную клетку в Оксфорде). Пол был земляной, хоть мы и покрыли его вместо ковра двумя шкурами зебры, выменянными у местных. Джимо весьма удивило, что мы отказались делить свое жилище с козлом — по-видимому, изрядное количество козлиной мочи на полу отпугивало неведомых нам джига, — однако мы сочли, прикинув, что обойдемся половиками и домашними шлепанцами.

Главным нашим врагом оказалась скука. В тропиках ночь наступает рано, и хотя у нас были керосиновые лампы, запасов горючего хватало только на час за ночь. Гектор изумил меня просьбой читать ему вслух что-нибудь из моей небольшой библиотечки: в качестве опыта я раскрыл «Как важно быть серьезным», и первые же строки позабавили его:

Алджернон. Вы слышали, что я играл, Лэйн?

Лэйн. Я считаю невежливым подслушивать, сэр.

Алджернон. Очень жаль. Конечно, жаль вас, Лэйн. Я играю не очень точно — тонкость доступна всякому, — но я играю с удивительной экспрессией. И поскольку дело касается фортепьяно — чувство, вот в чем моя сила. Научную точность я приберегаю для жизни.

Лэйн. Да, сэр.

Алджернон. А уж если говорить о науке жизни, Лэйн, вы приготовили сэндвичи с огурцом для леди Брэкнелл? [45]

Словом, я продолжил читать. Как вдруг он взял из моих рук книгу и исполнил очень милым фальцетом за Гвендолен:

— «Пожалуйста, не говорите со мной о погоде, мистер Уординг. Каждый раз, когда мужчины говорят со мной о погоде, я знаю, что на уме у них совсем другое. И это действует мне на нервы».

Бог знает, что подумали на этот счет Джимо с Кумой, не говоря уже об остальных аборигенах; из нашей хижины доносился странный фальцет с шотландским выговором, ночные раскаты смеха, и бурные аплодисменты, которыми Гектор наградил мою леди Брэкнелл. Он даже стал называть меня Эрнстом, когда мы вне хижины обозревали свое хозяйство.

Но все вокруг было нереально — какой-то сон, какое-то видение. Я ежедневно как заведенный исполнял свои обязанности на плантации, но настоящая моя жизнь начиналась после того, как тушилась на ночь керосиновая лампа и храп Гектора освобождал меня от его мира кольев, посадок и изнурительного труда. И едва темнота вплывала в хижину, наполняя ее мелодичной полифонией ночных джунглей, — что гораздо звучней дневной, — к моей постели бесшумной стопой приближалась Фикре, шептала «Скоро!», «Сейчас!», упиралась расставленными коленками мне в грудь, так что, едва потянувшись, я мог сжать руками ее бедра, талию, ее свисающие груди…

Иногда я вызывал в памяти других женщин, которых знал, — даже Эмили. Но ее лицо всегда имело несколько брезгливое выражение, как будто, одалживая свое тело для подобных фантазий, она считала это неприличной повинностью, отвлекавшей ее от гораздо более важных дел там, в Англии. Она сделалась теперь — совершенно определенно — отдаленным воспоминанием, менее реальным для меня, чем те шлюхи, с которыми я хотя бы телесно соприкасался.

Это — как часы марки «Ингерсол», подаренные мне Линкером перед моим отъездом из Лондона, которые я все пытался удержать на лондонском времени. Однажды переведя их назад в Зейле, я все мучился, чтобы перевести их обратно. Казалось бы, проще установить стрелки на местное время или вообще забыть, что у меня есть часы. Ведь часы — как наш Определитель: они нужны лишь тогда, когда и у твоего собеседника есть нечто подобное. Так и с Эмили. Любовь к ней ушла из меня не внезапно, но часть сердца, которая должна была бы вибрировать при одном упоминании об Эмили, отключилась и вновь как-то не включалась.

Лишь однажды она вспомнилась мне иначе. Деревенские быстро сообразили, что если, при работе на нас, с ними приключится какое-то мелкое несчастье, скажем, повредят себе топором палец или в ногу вопьется отлетевшая при рубке щепка, то мы обработаем и перевяжем ранку гораздо успешней, чем это сможет сделать их собственная врачевательница. Особенно диахилон, который, да и не он один, неизвестно каким образом попал в нашу аптечку, оказался просто чудодейственным средством; и еще сочетание бинта с антисептической мазью, затвердевающей на ранке и предохраняющей ее и от физических воздействий, и от инфекции.

Как-то одна из местных женщин принесла своего больного ребенка. Младенец находился в крайнем ступоре, и, несмотря на то, что температура у него была очень высока, пульс еле прослушивался. Даже на черной коже заметен был желтый налет.

— Не наше дело, — бросил Гектор. — Эта женщина вовсе на нас не работает.

— Пинкер велел бы нам сделать все возможное.

— Пинкер велел бы нам приберечь медикаменты для своих работников. И убедиться, что младенец крещен, чтобы, по крайней мере, душу его можно было спасти.

Мне подумалось: а вот дочь Линкера с этим бы не согласилась. Я вытащил наш справочник Гэлтона, из которого заключил, что у ребенка желтая лихорадка. По Гэлтону, в младенческом возрасте от нее умирает половина детей, но я все-таки дал малышу немного лауданума. После лекарства сон малыша сделался спокойней, но на следующий день из носа и глаз у него стала сочиться кровь, и я понял, что он безнадежен.