Лето бородатых пионеров - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Дьяков cтр.№ 69

Насколько больше мужества и подлинного гуманизма в признании того, что мир, в котором мы живем – это все, что существует. Что больше ничего нет! Достойная человека ответственность поднимается в его душе. Дерзновенность, смягченная сознанием конечности своего бытия. Бережливость и добрая расчетливость в трате своих дней, не в избытке отпущенных нам на земле. И, по Монтеню, «то, что осталось неизвестным одному веку, разъясняется в следующем… Поэтому ни трудность исследования, ни мое бессилие не должны приводить меня в отчаяние, ибо это только мое бессилие». «Только мое», – а не бессилие человеческого разума вообще, как утверждает любая религия. В чем же больше суетности подлинной – в монтеневской вневременности или в патологической сосредоточенности на собственном «Я», в этом эгоцентризме, который поощряется религиозностью?»

«Поднимись, человек! Встань в позу господина! Поднимись! Уважай себя! Познай цену себе! Не поклоняйся какому-то богу. Перед тобою только равные тебе. Ты не сын мгновения, твой род вечен. Не какой-то бог сотворил тебя некогда по своему образу. Исходные элементы твоего существа навсегда будут служить вечным основам вселенной» – разве эти слова, написанные почти двести лет назад, не делают то, что не под силу многочасовой маловразумительной проповеди – не просветляют душу, не поднимают человека?…

Отец Василий перевел разговор на другое. Ему важно было найти нечто такое, в чем церковь «лидирует» в сравнении с усилиями внецерковных «работников духа», в частности, писателей, уважение к которым – факт общественной жизни.

– Разве не пишут они, – вопрошал риторический отец Василий, – что духовный человек – это тот, кто способен свободно переноситься из настоящего в прошедшее и будущее? И разве не той же спасительной способности учит церковь, и учит успешнее?

Да, церковь говорит с человеком о прошлом и будущем. Но как говорит и что говорит. «Заданность» религиозных, мистических представлений опять же сужает возможности разума и фантазии человека. Религия вовлекает мысль в извечный танец химер и принуждает разум выделывать те же «па». Что же касается некоторых известных писателей, размышляющих на темы прошлого и будущего, то отец Василий, как и вульгарные поспешные обвинители их в «богоискательстве», кажется, не замечают одной важной вещи. Они для разума и фантазии оставляют широкие просторы. В их поисках нет агрессивности, граничащей с насилием духовным. Их вопросы и ответы-варианты возникают в глубине их сознания, а не в потусторонней заданности, как это имеет место в религии. Кроме того, авторитет «настоящего» для них непререкаем. «Настоящее» не самодовлеет, но оно по отношению к прошлому и будущему – старший брат с двумя младшими. Потому что суть наша и предназначение реализуется только в настоящем. И от того, какова она, насколько полно и положительно реализуется, зависит и престиж прошлого, и надежда на будущее.

Отец Василий возразил, что великая радость – ощущение непосредственного родства не только с сиюминутно живущим, но и с физическими ушедшими, и с грядущим человечеством – доступна только в храме. Что только там во всей полноте можно почувствовать дыхание вечности. «Через лоно церкви проходит главный путь времени», – сказал мой красноречивый ровесник.

Вполне логично, что он считает, что дела «настоящего» в избытке освещены огнями светских институтов, и для него оно как бы вторично. Но мне кажется, в его лице церковь слегка лукавит: оперировать абстракциями – давнопрошедшим или еще не наступившим – попросту удобнее. Это означает – может означать – стремление избежать ответственности, которую порождает мысль о настоящем, мысль всерьез. Истинная любовь к ближнему, а не эгоистически независимое пребывание в настоящем. А что касается «дыхания вечности», то почувствовать его способны люди нерелигиозные. Мне даже кажется, что только они и способны. При условии достаточной степени развитости духовной и интеллектуальной.

Тогда мой собеседник снова повернул разговор в другое русло.

– Мы – и верующие, и неверующие – убедились на примерах очевидных и кричащих, сколь пагубна потеря памяти о прошлом, – сказал он задумчиво. – И мы, церковь, с великой горечью вспоминаем о загубленных памятниках, но не удручены – ибо есть что сберегать, есть куда вкладывать силы. Роль церкви в сохранении памятников неоспорима.

Этот аргумент показался в устах отца Василия достаточно веским сам по себе, без связи с тем, о чем мы говорили перед тем. Хотя можно вспомнить, как относилась церковь к памятникам прошлого в прошлом. Так ли уж рьяно она отстаивала их, если они некогда служили советским целям? Сомневаюсь. Не меньший, если не больший вклад в это дело вносили лучшие русские люди, глубоко понимающие связь времен. Они прилагали отчаянные усилия для сохранения строений, предметов быта, художественных произведений в слове и камне, красках и бронзе независимо от того, служили ли они предметами культа. Иногда спасать приходилось именно от церкви. Но в обозримом прошлом – от тех, кто старался, пусть даже и из благих побуждений, избавиться, перечеркнуть то, чем жили предки. Далеко не всегда усилия по спасению памятников были увенчаны успехом. Но лишь когда народ дорос, или, скажем так, начал сознавать важность этого дела, органичную связь памяти с днем сегодняшним, оно получило какие-то гарантии успеха. Церковь тоже «за», но постольку, поскольку это затрагивает ее собственную историю.

Отец Василий настаивал, что церковь в сохранении памятников наиболее последовательна, что роль ее в сбережении прошлого в целом, соответственно, уникальна. В этом слышался укор тем силам, которым она противостоит, об опасности вторых для нашего общего прошлого не раз предупреждала, хотя и не прямо…

Собеседник мой порой допускал в разговоре некоторую самонадеянность, Я, быть может, тоже. Порой мне мешала, слепила непримиримость. Я старался с нею совладать в «интересах истины», и это, кажется, удавалось. Но когда отец Василий заговорил о памятниках, запульсировала внутри болевая точка. Я не стал вспоминать то, что вспомнилось – не хотелось лишних ответвлений и без того довольно сумбурного разговора.

Но сколько вспомнилось, торопливо заклейменного «революционной» фразой только за то, что было это заклейменное связано с национальной традицией и старой государственностью!

«Писатели должны выкинуть за борт литературы мистику, похабщину, национальную точку зрения», – писала одна центральная газета в середине двадцатых, ставя на одну доску национальную точку зрения и похабщину.

«Русь!.. Сгнила?… Умерла?… Подохла?… Что же! Вечная память тебе», – писала другая центральная газета в то же время.

«У нас нет национальной власти – у нас власть интернациональная. Мы защищаем не национальные интересы России, а интернациональные интересы трудящихся и обездоленных всех стран», – гласила третья.

Оно конечно – наивный фанатизм, следствие стихийного протеста против всего старого. Оно конечно – революционное отрицание «сгоряча», всякому глубокому общественному перевороту присущее. «Плохо то, что устарело, хорошо то, что ново» – главный лозунг вульгарного социализма. Главное – целесообразность!

«Памятники старой культуры дороги только буржуазии и белогвардейцам!» – писал в свое время Емельян Ярославский, редактор журнала «Безбожник». И продавались как «лом», по весу, за персидские серебряные туманы – кило за кило – сорванные с евангелий и икон оклады и ризы, ну а заодно и подстаканники, столовая посуда, лампады, работы известных русских ювелиров Хлебникова, Овчинникова, Фаберже.