Мужчины и женщины существуют - читать онлайн книгу. Автор: Григорий Каковкин cтр.№ 29

Вскипел чайник. Людмила достала большие кружки и Хирсанову определила самую красивую, с подробно расписанным шотландским гвардейцем, стоящим на карауле у королевского дворца в Лондоне. Бросила пакетики, залила кипятком. Спросила у Хирсанова про сахар и получила из глубины тихое:

— Нет.

— Нет, так нет.

Она понесла ему обжигающий чай в полумрак книжных улиц, которые знала, как свои пять пальцев. Людмила хотела, чтобы это было именно здесь, думала об этом с того момента, как вошла и нажала на кнопку чайника — закипала вместе с водой.

Кирилл сделал несколько мелких глотков.

— Мне страшно говорить тебе, но я хочу — теперь я хочу — здесь. Ты еще не передумал?

Хирсанов поставил кружку с гвардейцем на край книжной полки, — теперь шотландец нес караул тут — обнял и поцеловал ее.

Хирсанов ушел рано утром, взяв у Людмилы несколько рублей на метро. Прежде чем взять у нее деньги, он вдруг стал зачем-то обещать, что его люди вычислят этих милиционеров и даже придут к ней извиняться. Хирсанов считал, что эта история посеяла сомнение в его мужской силе, не только сексуальной, этот вопрос он закрыл ночью, но и в силе всемогущего мужчины, обладателя золотого червонца, карточки, талона, корочки, обеспечивающей вход на все этажи. Ему казалось, что его новая женщина сомневается в его высоком положении. Он говорил о том, что сопляков в милицейской форме размажут по стенке, но уже точно знал, что ничего делать не будет — пусть кормятся дальше, потому что страна должна оставаться тем, чем она была и есть, и совершенно не обязательно бросаться ее переделывать, даже если тебя сильно обидели.

— У каждой игры есть свои правила, — нашел он такую фразу, верную и для того, что думал, и для того, что говорил Тулуповой. — У каждой игры.

Но он знал и самое простое правило, позволяющее оставаться наверху, — сжуй свои сопли или тебя сжуют.

— Давай по двести грамм чая и вперед, — по-армейски пошутил он, когда чай был разлит по чашкам, и посмотрел на шотландца, караулившего королевский дворец.

— Эта кружка теперь будет моя.

— Она тебе понравилась? Возьми себе.

— Нет, я буду к тебе приходить и пить из нее.

— Приходить сюда больше не надо.

— Почему?

— Не надо. Мы исполнили твою фантазию и все, — сказала Людмила, она хотела, чтобы он быстрее ушел и лучше бы молчал, как это правильно делал минувшей ночью.

Утро всегда давалось ей с трудом, со всеми мужчинами. Она ненавидела себя, свое лицо, свою слабость, свою ночную страсть и искренность. Безжалостный утренний свет разрушал темный ночной соблазн единения.

Когда оконный проем стал светлеть, они оделись. Она увидела, как он устал. Его щеки обвисли, и на них проросла седоватая щетина, а брови, оказывается, были чуть асимметричны. У него закрывались глаза. Видя его муки, она достала из тумбы письменного стола потертый плед, что использовала зимой в морозы, когда отопления в библиотеке не хватало, — расстелила на полу, села, прислонившись к торцу книжного шкафа, и предложила ему лечь рядом, а голову положить на колени. Засыпая, он думал о еде, о том, что омары и устрицы не оставляют чувства сытости, а вредная для его возраста киевская котлета, которую она хотела, или бифштекс с кровью много лучше. Тулупова думала, что спать на полу с любимым человеком очень здорово, но “любимый” теперь, в ее случае, самое бестолковое слово.

На коленях лежал нормальный, симпатичный, щедрый и сексуальный мужчина, к которому не было никаких личных чувств, нет, она его любила, как воспитательница в детском саду любит детей. И гладила по голове, рукам, но без всякого чувства и мыслей, рефлекторно, как чужих кошек и собак. Была довольна — мужчина есть. А утром, он вдруг начал что-то говорить, тупо шутить и объяснять, а она мечтала об одном, чтобы он ушел быстрее — пусть с ее любимой кружкой с шотландцем, пусть забирает и ее. Он, кажется, много чего за эту ночь забрал, но все потом, потом…

“Наконец” — с этим словом она вошла в свою квартиру. Уже вечер. Ей казалось, что ее давно не было — вечность. И дом был какой-то новый, все стояло как бы не на привычных местах, хотя с четверга до вечера пятницы ровным счетом ничего не изменилось. Поорудовали дети на кухне, оставили после себя немытую посуду в раковине, нож на столе и хлеб не убрали в хлебницу — он сохнет. Но сейчас в ней это не вызвало досады, даже наоборот: мои родные, мои славные дети, Сережа и Клара не убрали за собой, значит, они здесь, рядом, с ней. Сколько раз это удушающее теплое чувство спасало ее. Даже их болезни.

Когда она, вопреки здравому смыслу и ярким сигнальным ракетам с непотопляемой подводной лодки, хотела переселить к себе уже изрядно выпивавшего Сергея Авдеева, неожиданно, вдруг, в теплую летнюю погоду привезли из пионерского лагеря Сережу, и сразу в больницу с тяжелым воспалением легких. Она доставала лекарства, бегала по врачам, высокая температура держалась долго и не сбивалась антибиотиками, потом долго выхаживала его дома. Авдеев звонил, а она не могла встречаться. Потом он пропал. Его мать противным переслащенным голосом повторяла свою дежурную фразу: “Я вас узнала, Людмила, его нет дома, где он, я не знаю”. А Сережа выздоровел. Быстро, сразу, легко. За время Сережиной болезни, возле его кровати, она поняла, что страницы этого любовного тома должны быть перевернуты, закрыты. Ей говорил это кто-то сверху, и рука тянулась к голове ребенка, густые Сережины волосы хотелось бесконечно гладить, запускать в них пальцы, подымать пряди. К кровати подходила Клара, всегда очень самостоятельная и отдельная девочка, с первых своих дней знавшая, что ей надо, и обнимала мать со спины. Они застывали в этой скульптурной группе надолго. Тулупова понимала, что ей надо смириться с одиночеством, что в том, как она живет, и есть ее счастье. Она часто вглядывалась в лица своих взрослевших детей и годы проскальзывали, как титры фильма: ни разглядеть, ни прочитать, ни понять — куда что ушло?

Она домыла посуду. Механически. Думала о том, что не знает до сих пор — у нее хорошие дети или нет? Думала о себе и о Хирсанове, о том, что он владеет кучей самых разных секретов власти, но ничего не знает про то, что прочно соединяет мужчин и женщин, что он — один, так же, как она — всю жизнь. И что они стоят — его секреты? Они как два бутерброда — он с икрой, а она — без, просто отрезанный пустой кусок хлеба. Думала о президенте Российской Федерации, который теперь стал другим, почти ее знакомым, и ему можно вроде что-то сказать, передать от нее лично, или от народа, попросить, что ли, но ничего не приходило на ум, только вспоминались слова отца, который до самой смерти повторял: “Сталина на вас нет”. Думала о Вольнове. Все мысли комкались, разлетались в разные концы, и было плохо. Непонятно почему. О том, что было в библиотеке, она старалась не вспоминать. Хотелось лечь в ванну и отмокать.

Когда Людмила зашла в ванную и разделась, она услышала, как открылась входная дверь и в квартиру кто-то зашел.

— Сережа?! — крикнула она из ванной.