Tanger - читать онлайн книгу. Автор: Фарид Нагим cтр.№ 93

Я осторожно придавил книгу к кровати и с тоскою в сердце понял, как прекрасен Дон Кихот — настолько же прекрасен, насколько тяжела и неказиста моя пьеса, и как она вымучена, как там не связаны все герои и как там пугливо припрятаны все концы. От этого и недоумение, правильно сказал тот мужик: пьеса полупидоров в полукедах. И я вскочил в истерике, замер перед дверью и от этого рассмеялся и вышел в теплый воздух.

Няня ходила за водой к роднику, вместе со своим старым мужем и накрашенной старой актрисой. Михал Михалыч шел впереди. А я все время подавал Няне руку, когда нужно было переходить через ручейки и бревенчатые мостики. У нее был испуганно-настороженный интерес ко мне, трогательный в такой крупной и статной девушке с ребенком. Вода была действительно вкусная, как квинтэссенция этого дремучего берендеевского царства, до которого даже монголо-татарские кони не дошли и польские рыцари тоже захлебнулись и сгнили где-то здесь.

Режиссер. Анвар, слушай, и я думаю: кому сейчас нужны все эти кагэбэшные дела? Надо сократить все эти монологи, а лучше вообще убрать.

— Само собой, — обрадовался Суходол густым проникновенным голосом, полным скупых мужских слез. — Нет, я, конечно, могу все это озвучить…

Если актер ронял листок текста, то он сначала садился на него и только потом поднимал. И делалось это как-то особенно, торжественно и напоказ.

И особенно приятно было затаенно переглядываться с Няней в столовой, видеть крупный кудрявый затылок Михал Михалыча, и эти ее глаза.

— Вам не кажется, что кинза пахнет бараном?

— Это не кинза.

— Но что-то очень сильно пахнет бараном.

— Кто-то хочет молоко? Я не буду…

— Анвар, а тебе интересно мое мнение? — спросила соседка Алина, актриса с коротко и красиво обдерганными волосами.

— Да-а, — разрешил я, не ожидая ничего хорошего.

Анвар-Евгений замер с куском котлеты у рта.

— Отвратительно! Извини. Задолбали гомики и наркоши.

Я сидел на длинной спортивной скамье. Гоголевской гурьбой они вышли все разом с балкона, делегацию возглавлял Анвар-Евгений, за ним Бахтияров, Илья, Суходол, герой-любовник и Сыч в шортах.

— Скажи, Анвар, вот как автор! — начал Авнар-Евгений и замялся. — Был у них… — хмыкнул. — Был у них секс или нет?! Потому что непонятно, что они делают в ночных сценах.

Режиссер смущенно склонил голову, но тоже ждал ответа, просто с ними за одно.

— Нет, конечно, — сказал я, спокойно покачивая ногой и отрывая взгляд от лакированного мыска. — Он же советский человек, он не может перешагнуть последнюю границу.

Я увидел коллективный вздох. Им всем стало легко и просто, они улыбались мне и чуть ли не пожимали руки.

— Правильно, я же так и говорил, теперь есть что играть — Суходол стремится к Анвару, а тот его отталкивает.

— Ну да, — насторожился Анвар-Евгений.

— Это как ДА-НЕТ, ДА-НЕТ у Ионеско. Вот эта линия важна, а так, если они просто трахаются, кому это интересно.

— Ну да.

— Это скучно, как всякая патология.

— Ох, боюсь, как бы система не разморозилась! — этот старик-актер в шортах везде разговаривал репликами Сыча. — А я бывал на Пер-Лашез, на могиле Оскара Уайльда… в Париже цветут розы, прикидай да?

Я перешел через мостик, прошел мимо громадного памятника Островскому, который был сделан так, что куда бы ты ни шел, казалось, он искоса наблюдает за тобой. И вот только теперь, на этом поле с высокой сочной травой и ромашками, я вдруг с полной силой ужаснулся тому, что мы делали с Серафимычем. Испугался того, что наделал, будто сдвинул что-то во всем мире, и это безвозвратно и бесповоротно изменило всё, и меня ждет неминуемо наказание. Общаясь с Игорем, с Анваром-Евгением и технически грамотным Бахтияровым, я вдруг осознал, насколько это всё нормальные ребята и насколько им была бы ужасна мысль, что и автор, и его герой гомики. Я думаю, они тогда просто бы не стали играть, им стало бы стыдно и неловко за мой интим, они бы устроили бунт или вели бы себя, как манекены, этого-то и боялся умный Бахтияров. Я ужаснулся тому, с какой простотой и спокойствием, будто это так и надо, я проделывал вместе с Серафимычем то, отчего у них волосы бы на голове зашевелились… и что все это оказалось бесполезным. Я все-таки торговал собой перед Серафимычем, выклянчивал что-то своим телом у него или у судьбы, вот хотя бы эту пьесу. Этой пьесой я хотел освободиться от него и зажить нормальной человеческой жизнью. Все это, якобы женское во мне, было лишь умозрительно. Это было данью моде, это было уродливым замещением жены. Это просто гиперсексуальность. О чем я думал, когда он прижимал к себе мою голову, что это — жалость, хитрость… и как-то быстро и незаметно все произошло… Да-а, теперь я чем-то таким, более может быть расширенным, отличаюсь от всех простых и так сказать пошлых людей. Я имею пафосный, тяжелый и безнадежно устаревший текст, который даже здесь сыграть не могут, я не имею ни копейки денег, подбираю окурки и пью за чужой счет, я не имею дома, регистрации, мне негде лечиться, даже если заболею гепатитом, не говоря уже про СПИД. И я не умею писать таких простых и проникновенных пьес, как тот же Виктор Саврасов или та же Мыздлова, эта простота мне недоступна, как масонская формула. И только они с такой простотой и человечностью создающие свои легкие и короткие пьесы, могут так же скромно и достойно получать каждый год «ТРЕПЛЕВ К. у». Они имеют возможность и средства заниматься своим искусством. Они честные, с ними просто. А в меня, в эту трахнутую пьесу верит только несчастный уродец Суходолов, вернее, только делает вид и заговаривает зубы. Её отмучают здесь и на этом все для меня кончится, тотально. И еще я должен всем, и перед многими очень виноват. В сказочном царстве, где до сих пор, наверное, витает тонкое облачко растаявшей Снегурочки, я шел по лугу и катил перед собою громадное невидимое лицо Правды.

Единственное, что меня грело и улыбало, — это Няня и ее маленький Санька, как будто это была моя семья, любящая меня просто так за меня самого, теперь я с ними творчески самореализовывался.

В понедельник второй недели мы смотрели спектакль по пьесе девочки из Екатеринбурга. Там встречались двое старых друзей, один из них стал богатым новым русским, а другой так и остался бедным. Все особенно хохотали, когда один актер из Нижнего Новгорода играл героя так, как он сам всегда себя вел, когда напьется. И вся страшная жизнь пьесы уходила в сторону, жалко гасла где-то за спинами этих классных ребят из Нижнего и девочка-драматург растерянно радовалась этому смеху.

Няня посмотрела на меня и скривила понимающее лицо. На ее пальце был перстень «Версаче». Я еще ни разу в жизни не встречал таких красивых и нежных рук. Такие округлые руки могут быть, наверное, только у крупных и статных людей. Эти гладкие, длинные и утончающиеся пальцы, их удивительная, интимная обнаженность, будто бы ноги, оголенные до самого лобка. Так лежали ее большой палец и указательный, что казалось, это она сама лежит обнаженная на краю тахты, свесив ногу и руку. Я тронул ее кисть, она повернула ладонь к моей ладони, и мы соединили, скрестили пальцы и сжимали ладони все сильнее. Насторожился и напрягся член. И тем приятнее нам было, что вдруг вышел Михал Михалыч, так смешно загримированный в «коменданта общаги», и такой непохожий на самого себя. Он искал глазами Няню. Саня заливисто захохотал где-то в первых рядах. И всех зрителей рассмешил этот его неожиданный тонкий хохоток. Странно, как дети обожают театр.