— …………… — говорит он.
— Давайте, ребята, за знакомство выпьем, — я веселый.
Стук в дверь. Заплаканная Глаша.
— О, Глаша пришла, проходи, будешь пить. Давайте, блин, выпьем!
— Не бу-ду-у.
— Чай будешь?
— Да, буду.
— О-о-о, еще одна девушка Анвара?
— А ты ее знаешь, — сказал я. — Глаша — дочка Бурятова.
— О-о, писательская дочка! ДоПис или писдо — захихикал он. — Писдо, браво, браво…
Маруся оживилась.
Он посматривает на нее. Он словно бы просветить ее насквозь желал. И все прятал сухенькую ручку, теребил ее под столом здоровой рукой.
— Мы гуляли, Вовка сказал, что он будет ждать… а, он…
— Ну что, что нового пишет ваш отец? — Серафимыч закинул ногу на ногу, прихлебывает «Мартини», как воду. — Чем новеньким писатель порадует читателя, так сказать…
— Что? — вдруг очнулась Глаша и начала на него реагировать. — Папа пишет про стригольников, про ересь стригольников… Вова сказал мне даже, чтобы я не мыла посуду, что он…
— A-а, ха-ха, ясно — значит, а-Апять переписывает гэбэшные архивы? Как когда-то про пламенных революционеров, — он прихлебывает из пустого стаканчика, заглядывает в него, забывается, прихлебывает, причмокивает, снова заглядывает.
— Да… нет. Ничего он не переписывает… Вова сказал, что он придет, и мы вместе помоем ее…
— А вы знаете, что про него сказал один уважаемый человек, кстати, филолог, даже в Италии преподавал.
— Сколько я могу его ждать, уже ночь?!
— Но вы хотите это услышать?
— Да… нет… — Глаша недоуменно захлопала ресницами.
— АлкАш и мудак, подражающий Дрюкону или Дрюону… и… Пикулю…
— Что? — обратилась она ко мне. — Что он сказал? — снова очнулась она и смотрела на него, озадаченно хмуря бровки и соображая что-то.
— АлкАш, — занервничал, захлопал он глазами. — Мудак и… — Глаша бросила в него кружку с чаем и вскочила.
Он сидел, склонив голову, и улыбался. Волосы взвились над плешью, с волос капает.
— Ай, я обожглась, — испуганно сказала Глаша. — Я обожгла руку! — кричала она.
Она, наверное, привыкла, что здесь обливаются водой. Я отстранял ее и еле сдерживал смех.
— Давайте, давайте! — хихикал он. — В меня и не такие дуры бросали кружками! В меня поэтессы швыряли бутылкой шампанского, не то что вы… Давайте…
Кен бесился и лаял на него.
— Отстаньте от меня, вы противный! Кто это такой вообще?! Анвар, кто это?! Пусть он уйдет!
Я не успел ее удержать, она швырнула в него баллон с водой из источника, зарыдала и убежала.
— ……………… — сказала что-то Маруся, встала и пошла бочком.
Я тоже начал собираться.
— Давайте… давайте… все уходите… Анвар, позволь, что ты здесь устроил?
— Что, ко мне не могут прийти друзья?!
— Пусть они идут на свои дачи, а мы бездомные.
— Мы с ней здесь ляжем.
— Ну да, мы наверху ляжем, как всегда, — не понял он… — Что здесь ляжете?!
— Внизу ляжем.
— ТЫ с НЕЙ?! Не ляжете! Ведь только вчера, Анвар, ты… — он захихикал.
— Что?
— Останься, Анвар, умоляю тебя! Пусть они все уходят… Куда ты идешь?!
— Мы сидим здесь как два сыча!.. За своей девушкой!
— Девушкой, да это же блядь, а не девушка! Неужели ты не видишь?! Девушка, ха-ха-ха!
— Пусти меня! Я хочу дома, семьи детей, а не тебя! Наши отношения тупик!
— Я не пущу тебя, Анвар! — он схватился за ручку двери. — Я не позволю тебе погибнуть!
— Не пустишь?! — и я с наслаждением, выдавая всю свою внутреннюю ярость и, зная, что делаю то, чего он не ожидает, изо всей силы два раза пнул в дверь. — Не пустишь… Не пустишь?!
— Бей, бей наш дом!.. Когда кони сыты — они бьют копытом!
— Я выломаю дверь! — я снова пнул дверь. — Я устал здесь, мы как в бункере здесь.
— В тебя бес вселился!
— Да, я блядун!
— Стой, нет, Анвар! Я тебя сейчас ударю, ёпт таю…
И я ударил его, он упал на табуретку и ударился головой об стену. На него повалились какие-то пыльные вещи.
Я открыл дверь.
Он выскочил следом за мной на крыльцо.
— Анвар! — шепотом прокричал он во все горло.
Я пошел, вернулся.
— Ты ведешь себя, как ревнивая баба!
А он стоял и трясся. Эти блестки со свечей облепили все его лицо, шею и руки. Кожа искрилась, как у тетки на великосветском балу. Маруся, наверное, подумала, что он это специально, что он конкретный педик.
«Ты ведешь себя, как ревнивая баба! Как ревнивая баба себя ведет! Он как баба ревнивая!»
— Анвар, не уходи! Мой гвоздик пропал!
— Что?
— Пропал мой талисман — мой гвоздик из крыши чеховского дома… это ты его украл!
— Пошел ты!
От ворот прискакал Кен и, защищая меня, отважно лаял и обещал разорвать его при малейшем приближении ко мне. Я пошел к воротам, а Кен возвращался к крыльцу и лаял, словно предупреждая на всякий случай.
Серафимыч замер на крыльце — несуразная, бессмысленная и одинокая фигурка. Под яркой лампочкой вилось облако мошкары. Я сглотнул пересохшим горлом.
По аллее парка Дома творчества кто-то бежал и громко орал. Это была Глаша. Маруся успокаивала ее.
— Я дала ему по яйцам… я пришла, а он спит! Он спит, я подошла и пнула его по яйцам, я разбила вазу… его мать подралась… что у меня здесь?!
На ее лице были кровавые царапины.
— Пошлите ко мне… Что я наделала… его мать дралась… что со мной будет?! Они завтра скажут маме!
— Успокойся, Глаш… Ничего не будет, он сам виноват.
— Да-а, он не пришел… он спит.
Мы уже подходили к даче Бурятова, когда из темноты прискакал отважный Кен.
Мы не включали свет. Я вставал и садился с выпученными глазами. Где-то в темноте Маруся успокаивала Глашу. Легли. В ночи за окном соловьи лупили по рельсам и вспарывали провода. Синими вспышками хохотала тьма.
шестнадцать
Недаром мне снился этот ужасный сон про тебя, в котором Канаева протягивает мне кровавый коктейль и говорит: «Пей, это сперма Анвара».
Остальное при разговоре, если он тебе нужен.
В пятницу мне вдруг показалось, что произошло что-то хорошее, и я услышал быстрый, весенний топот его ног по доскам крыльца.