Tanger - читать онлайн книгу. Автор: Фарид Нагим cтр.№ 71

Да, действительно раздражает, очень.

…………………………

После этой его энергичной ярости и короткой, надоевшей уже благодарности, легковесной шелухи разных слов, полное отсутствие его, будто спустили всю его кровь вместе с лимфой. Охлаждение и снова недовольство жизнью, будто он из-за нее, из-за того, что якобы надо работать ради нее, что-то другое теряет в своей жизни, более главное. И снова это его дурацкое, «строительское» ёбт таю, неужели он сам не слышит?

«Он напивается, чтобы забыть, не думать о том, что из-за меня он не свободен, что его любовь ко мне становится тягостью, губящей его, превращающей в офисного робота», — думала ТА Аселька, сидящая во мне.

И странно, что после его грубости, грязи и похоти она чувствовала себя особенно чистой, очистившейся, чувствовала себя использованной и честной. Она чувствовала в темноте, что ее лицо стало проще и светлее. Ей было жалко самое себя, обидно, ей хотелось зарыдать, так теснились чувства в ее душе, и так ей было хорошо.

Дома сухое деревянное тепло, шумел ветер, сыпал с крыши снег, раскачивались верхушки сосен, качалась у стекла высохшая лапка плюща, и уходила, заужалась заснеженная лестница на чердак.

Во сне целовал Валентину Ропаеву. Возбуждал и вдруг увидел, что ее клитор — это маленький мужской член. Немного удивился. Женщина с членом. У нее была дочка. Умственно отсталая.

Девушки, сидящие в ряд, и у всех у них я без удивления сжимал член.

Вдруг Юра и Паша со стороны общаги открыли дверь, схватили мою руку и побежали по бумаге. Паша упал.

Анвар (глядя на часы). Сколько время? Бли-ин, уже семь часов! Боже мой, боже мой, куда летит время?!

Юра. Умоляю тебя! Ты то ботинки чистишь, то каждые пять минут смотришь на часы. Куда тебе спешить? Менты поймают — вообще будет у нас времени, как у дурака махорки.

Юра достает из кучи тряпья куклу Барби, затем книжицу в мягкой обложке, рассматривает ее.

Юра. Прикинь, бабай, он на моих стихах своей жене сам посвящение написал от моего имени, будто я, то есть Я, восхищен его женой и дарю ей эту книгу на долгую память… (Закуривает.)

— Фу-ух, пронесло нас с тобой… Ну, давай, бабай, — он крепко сжал мою руку, смешно стукнулся лбом в мое плечо и пошел, склонив голову набок, подгибая ноги, и махнул рукой на свету, в конце коридора. — Я в Югославию поеду воевать, бабай.

Нашел у Суходолова том Чехова и посмотрел, как надо оформлять действующих лиц, ремарки и так далее, и моя жизнь сложилась в виде пьесы.

Тише, вот проснулся Суходолов:

Темно. Слышен длинный лопающийся звук. Потом еще.

Суходолов… ты слышал? Что это?

— Я тоже думал: что это? Стреляют, что ли? Или дятел? Но какой дятел зимой? Это лопаются сосны. Не выдерживают такого мороза.

— Какой жуткий биллиардный звук.

— И что, что Ролла?

— У нее было так много поклонников из военно-строительного училища.

— В Симферополе?

— Да. А она выбрала меня. Маленького, косоглазого студента культпросветучилища. Она первая сказала мне: «Ты не урод! Никакой ты не урод. Это к тебе совсем не относится!»

«Она, наверное, сейчас толстая смешная тетка, эта Ролла, у нее, наверное, внук мой ровесник»?

Суходолов. Она должна была приехать ко мне в Ялту с подругой по фамилии Гаева. Я купил персик. О, какой это был персик! Полный сока и влажной мякоти, скрываемой всего лишь тонкой пушистой шкуркой. Долго ждал, рассматривал все троллейбусы. Стоял с персиком и дрожал. И смеялся тихо, и смех был как дрожание. Там у стены стояла какая-то алкоголичка. «Ну что ты смотришь на меня?! — вдруг закричала она. — Да не дам я тебе, косой, не дам!» Я и не смотрел на нее, может, глаза косили только. И вдруг я увидел Роллу. Она приехала одна, без Гаевой. Помню, как мы шли по Киевской, мимо цирка. Она кусала персик и неслышно втягивала губами сок. Мы молчали, почему-то боясь заглянуть в глаза друг другу. Потом на улице пьяный парень пошел прямо на нее, и она так хорошо и весело обошла его. Она умела себя так повести, что ее не нужно было ни от кого защищать.

Ветки старого парка на берегу моря цеплялись за нашу легкую летнюю одежду, словно пытались остановить нас. Единственная, не скрытая облаком, горела в небе звезда, которую, может быть, я уже никогда не отыщу в другие дни и не отличу от множества других.

Дома, в одной комнате спали курортники, а в другой — мать с отчимом. Она легла на кровать, а я — на полу. Отчим и курортники были страшно заинтригованы, что к заморышу пришла такая девушка. Они стеснялись ее и уважали. Я не знал до этого дня, что у нее есть столько платьев: синее, голубое, белое, они мелькали передо мной…

Сегодня, в красивом, слегка морозном и солнечном дне с новогодней суетой, в которой поблескивали хрупкие елочные игрушки, я вспомнил ее платья, их цвет и красота раскрасили мою серо-белую память.

Странно, что я так крепко обнимал и прижимал его, чтобы только он нечаянно не ударил, когда кончает.

— О, Анварик… ты… ты самый… ты единственный, о-о-о, как мне хорошо…

Как содрогается, удивительная, судорожная сила у этого дела. У него больше, чем у тебя. Опаснее всего, когда кончает. О, Ксения. Какая маленькая смугленькая грудь, почти мальчишеские бедра, только удлиненные… О, Ксения, какая ты сильная, как ты сильно трахаешь… «АСМО-пресс», с пожеланием. Отнесу Юле Алексеевне трудовую книжку, буду работать с нею редактором и выебу ее.

— …больше всех люблю тебя, я всего себя отдам тебе, все свое — это твоё, я так хочу, чтобы у тебя все получилось…

Замолчи! Вот не дает сосредоточиться, и ведь пиздит же в наглую, просто так принято. Скорее бы кончил.

— …как я боюсь, Фонарик!

Не любит сперму, она ему кажется грязной. Я и сам так со своей.

Анвар. Он любит меня… как женщина. Но он, то, что называется «советский человек», он не может переступить последнюю грань.

— …я буду все-все твое любить, твоих детей, я буду им дедушкой, буду нянчить маленьких Анвариков. Я только хочу, чтобы все было по любви, высокая, стройная и умная девушка. Я буду нянчить твоих Анвариков.

Он гладил и гладил меня по одному и тому же месту, и меня вдруг обозлило это, я вспомнил, что так же гладил Асель, когда задумывался о чем-то своем.

Смешно, что если бы меня сейчас видел Гарник, то мне само собой пришлось бы изобразить на лице «голубую» гримасу, иначе бы он не понял меня, никто из них не понял бы меня, я бы и сам себя не понял… Мне не будет жизни с ним. Он проживет до ста лет, как Саня Михайловна, он меня переживет, пока у него климакс наступит…

— О чем ты думаешь, Фонарик?

Биссмилля рахман и ррахим, какие только мысли… не думать об этом…