Периодическая система - читать онлайн книгу. Автор: Примо Леви cтр.№ 44

И действительно, это оказалось совсем не просто. Во-первых, нам, горожанам, и невдомек, что птичий помет (благодаря все тому же азоту) – очень ценное огородное удобрение и даром никто его не отдает; его можно только купить, причем дорого. Во-вторых, покупатель должен сам собирать товар, забираясь на четвереньках в курятники или ползая по птичьему двору. В-третьих, то, что удается таким образом собрать, можно непосредственно использовать для удобрения, но для переработки это сырье малопригодно. Оно представляет собой смесь помета, земли, камешков, птичьего корма, перьев и перпухин (так на пьемонтском диалекте называются вошки, обитающие у кур под крыльями, – не знаю уж, как они называются по-итальянски). В конце концов, потратив на эту затею немало денег, изрядно попотев и вымотавшись за день, мы с моей отважной женой возвращались вечером домой по Корсо Франча и везли на багажнике велосипеда около килограмма добытого тяжким трудом продукта куриной жизнедеятельности.

Назавтра я обследовал нашу добычу: изрядную долю составляла «пустая порода», но кое-что набрать все же удалось. И тут мне пришла в голову другая идея: как раз в это время в галерее «Метро» (галерея существует в Турине уже сорок лет, а метро до сих пор нет) открылась выставка змей. Почему бы туда не сходить? Змеи – опрятные создания, у них нет перьев, вшей, и сами они не роются в пыли, как куры; кроме того, питон гораздо крупнее курицы. Его экскременты, на 90 процентов состоящие из мочевой кислоты, можно было бы получать в больших количествах, приличными порциями и с разумной степенью чистоты. На этот раз я пошел один: моя жена – дочь Евы и змей она не любит.

Директор и служащие выставки отнеслись к моей просьбе с презрительным недоумением. Где мои рекомендации? Откуда я взялся? Что я о себе воображаю, если посмел вот так, просто, сюда явиться и просить змеиный помет? Об этом и речи не может быть, они не дадут мне ни грамма; питоны – создания серьезные, они едят два раза в месяц и столько же раз опорожняются, особенно если мало двигаются. Помета очень мало, и он продается на вес золота; кроме того, все устроители выставок и владельцы змей имеют постоянные контракты на эксклюзивной основе с крупными фармацевтическими фирмами. Так что я могу идти, откуда пришел, и не морочить им голову.

Я потратил целый день на первичную сортировку куриного помета, а потом еще два дня на окисление содержащейся в нем кислоты до аллоксана. Добродетели и терпение химиков былых времен, должно быть, превосходили простые человеческие мерки; а может статься, сказалась моя безмерная неопытность в работе с органикой: я ничего не добился. Зловонные испарения, досада, чувство унижения, да черная мутная жидкость, которая намертво забивала фильтры и ни за что не хотела кристаллизоваться, как ей было положено по методике, – вот результат всех моих усилий. Навоз остался навозом, а аллоксан – звучным названием. Выход был не здесь, а где – я не знал и совсем пал духом. Как же теперь быть – мне, написавшему прекрасную (с моей точки зрения) книгу, которую никто не хочет читать? Не лучше ли вернуться к скучным, зато надежным схемам неорганической химии?

Плохо родиться бедным, думал я, держа над пламенем газовой горелки оловянный слиток. Постепенно олово начало плавиться и ронять тяжелые шипящие капли в кювету с водой, образуя на дне ее удивительные, никогда не повторяющиеся металлические композиции. Есть металлы дружественные и враждебные. Олово было другом, и не только потому, что мы с Эмилио уже несколько месяцев зарабатывали на жизнь, продавая хлорид олова изготовителям зеркал, но и по причинам совсем другого рода. Соединяясь с железом, например, олово превращает его в мягкую жесть, лишает кровожадной сущности, не оставляя и следа от того, что называется nocens ferrum [48] . Оловом еще финикийцы торговали, и, поскольку до сих пор его добывают, очищают и отгружают в далеких сказочных краях, про него говорят: олово из Проливов, со Счастливого острова, с Архипелагов. Соединяясь с медью, оно рождает бронзу – всеми уважаемый, well established [49] , практически вечный металл; температура плавления у олова низкая, оно похоже на органические соединения, оно – почти как мы. И еще у него есть два замечательные свойства, носящие живописные и не слишком правдоподобные имена «оловянная чума» и «оловянный крик»; эти свойства еще никому не удалось проверить на собственном опыте, зато о них упоминается во всех школьных учебниках: «оловянная чума» – это свойство олова рассыпаться в порошок при низких температурах, а «оловянный крик» – звук, издаваемый палочкой из чистого олова при изгибе, он, будто бы, похож на крысиный писк.

Олово приходилось гранулировать, поскольку в таком виде оно лучше поддается воздействию соляной кислоты. Так тебе и надо! Ты работал на фабрике на берегу озера, был, что называется, под крылом, и пусть птица была хищной, зато крылья у нее были большие и сильные. Ты хотел выйти из-под опеки, лететь, куда пожелаешь. Ну что ж, лети! Хотел вырваться на свободу и вырвался, хотел стать химиком и стал им: возишься с ядами, губной помадой, куриным пометом, гранулируешь олово, заливаешь его соляной кислотой, концентрируешь, переливаешь, кристаллизуешь. Ты знаешь, что такое голод, и больше не хочешь голодать. Ты покупаешь олово, а продаешь его хлорид.

Лабораторию Эмилио оборудовал в квартире родителей, людей наивных, чистых, простодушных и терпеливых. Предоставляя в распоряжение сына свою спальню, они, естественно, не предвидели всех последствий, и теперь им ничего не оставалось, как смириться. В прихожей в оплетенных бутылях стояла концентрированная соляная кислота; кухонная плита (в свободное от готовки время) использовалась для концентрации хлорида олова в шестилитровых ретортах и колбах; вся квартира была наполнена испарениями. Отец Эмилио, величественный старик с седыми усами и рокочущим голосом, был добросердечным человеком. За свою жизнь он перепробовал много занятий, все рискованные и необычные, и даже в семьдесят лет продолжал испытывать жадный интерес к экспериментам. В те времена он держал монополию на кровь всего забиваемого на старой городской бойне (что на виа Ингильтерра) крупного рогатого скота и много времени проводил в грязном помещении с побуревшими от запекшейся крови стенами, липким полом и крысами размером с кроликов. Даже квитанции, даже учетные книги и те были в крови. Из крови он делал пуговицы, клей, оладьи, кровяную колбасу, фасадную краску и мастику для полов. Газеты и журналы он читал исключительно арабские, выписывая их из Каира, где прожил много лет, где родились трое его детей, где он с оружием в руках защищал итальянское консульство от разъяренной толпы и где осталось его сердце. Каждый день он на велосипеде отправлялся к Порто Палаццо за ароматными травами, сорго, арахисовым маслом и сладким картофелем: к этим ингредиентам он добавлял кровь и готовил экспериментальные блюда, каждый раз разные. Он расхваливал их и угощал нас. Однажды он принес домой крысу, отрезал ей голову и лапки, сказал жене, что это морская свинка, и зажарил ее. Цепь на его велосипеде была открытой, и он, отправляясь за покупками, закалывал штанины прищепками для белья, а поскольку спина уже сгибалась плохо, так весь день и ходил. Разрешив устроить дома лабораторию, он и его милая жена, синьора Эстер, родившаяся на Корфу в венецианской семье, оставались спокойными и невозмутимыми, как будто всю жизнь хранили в кухне всякие кислоты и ядовитые жидкости. Бутыли с кислотой мы поднимали на пятый этаж в лифте. У отца Эмилио был такой авторитет, что никто в доме не осмеливался нам и слова сказать.