Начинается ночь - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Каннингем cтр.№ 53

Надо сказать, Ребекка принимает это довольно спокойно, зная, а она, разумеется, знает, что сможет объясниться с Питером позже, когда они лягут.

Они смотрят "8 1/2", который так же хорош, как всегда, попутно приканчивая третью бутылку вина. Пока идет кино, они просто образцовая семья из какой-нибудь рекламы: трое людей, восторженно вперившиеся с дивана в переливающуюся жемчужину телека, на время перенесшего их из их жизни в иную. Марчелло Мастроянни уезжает на мотоцикле с обнимающей его сзади Клаудией Кардинале. Марчелло Мастроянни танцует со всеми, кого он когда-либо знал, у основания сломанного космического корабля. Когда фильм заканчивается, Ребекка выходит на кухню за десертом. Питер с Миззи сидят бок о бок на диване. Миззи нежно приобнимает Питера за плечо.

— Эй, — говорит он.

— Я люблю этот фильм, — говорит Питер.

— А меня ты любишь?

— Шш.

— Тогда просто кивни.

Питер, поколебавшись, кивает.

— Ты красивый чувак.

Чувак? Странно, что такой изысканный юноша, как Миззи, употребляет такое слово. Почему?

Ответ: это молодежное слово, слово молодого человека, и Питер вдруг видит их вместе: ироничная, капризная, пусть и — в основном — на добродушный манер, умная и непредсказуемая пара из какой-нибудь романтической и неправдоподобной Древней Греции. Беспечно-бесстыжий Миззи сообщает о своей любви мужу родной сестры, сидя на ее диване. Могут ли они быть счастливы вместе? Не исключено.

— Я не чувак, — говорит Питер ласковым голосом.

— О'кей, просто красивый.

Питеру неловко, но приятно, что его называют красивым.

Ребекка приносит десерт: кофе и шоколадный джелато. Болтая о том о сем, они приканчивают джелато и ложатся спать. Точнее сказать, Питер с Ребеккой ложатся спать, а Миззи, сообщив, что еще немного почитает "Волшебную гору", как ни в чем не бывало желает им спокойной ночи и удаляется к себе с толстым томом, самим стариной Томасом Манном, святым покровителем невозможной любви.

В постели Питер с Ребеккой целомудренно лежат рядышком, стараясь говорить как можно тише.

— Ему было хорошо сегодня? Как тебе показалось?

О Ребекка, если бы ты только знала.

— Трудно сказать, — отзывается Питер.

— Ты большой молодец.

— В смысле?

— Ты так с ним возишься.

О господи, не благодари меня.

— Он славный малый.

— Честно говоря, я совсем не уверена, что он славный малый. У него доброе сердце, ну и, как тебе известно, я к нему очень привязана.

Ну, да, расскажи мне об этом.

Наверное, сейчас пришла пора — дальше откладывать некуда — сказать ей про наркотики. Кстати, это было бы решением всех проблем, не так ли? Он мог бы упрятать Миззи в клинику — достаточно нескольких слов. Он очень хорошо представляет себе, что начнется. Терпение Миззиных родственников на пределе, а Ребекка очень даже способна на решительные действия. Скажи он сейчас, вот прямо сейчас то, что он должен сказать, и он мог бы совершить милосердное убийство своего рода. Он мог бы присоединиться к взрослым и избавиться от Миззи. А у Миззи оставалось бы два выхода: подчиниться воле сестер (Джули на первом же поезде примчалась бы сюда из Вашингтона, прилетела бы Роуз из Калифорнии — трудно сказать), либо сбежать и жить (или умереть) самому по себе. Пространства для компромисса явно не осталось. Девушки устали.

— Мы оба к нему привязаны, — говорит Питер.

И в это мгновение он понимает: он хочет (должен) совершить этот безответственный и аморальный поступок — подарить этому мальчику свободу и право навлечь на себя беду. Он хочет совершить эту жестокость. Или (более мягкая и добрая версия) не хочет подтверждать свою лояльность царству благоразумия, всем этим порядочным и ответственным людям, которые регулярно ходят на нужные вечеринки и продают произведения искусства, изготовленные из строительных досок и обрезков ковролина. Он хочет хотя бы какое-то время пожить в другом, более темном и порочном мире: Лондоне Блейка, Париже Курбе, в тех промозглых и антисанитарных местах, где добропорядочность была уделом посредственностей, в принципе не способных создать ничего гениального. Видит Бог, Питер не гений, и Миззи тоже не гений, но, может быть, вместе они хотя бы могли немного отклониться от привычных маршрутов. Может быть, это именно то, чего он ждал, а поскольку жизнь, как принято говорить, полна неожиданностей, это не великий молодой художник, а мужская версия Ребекки в те годы, когда она, по всеобщему мнению, была самой желанной девушкой Ричмонда, той, что могла швырнуть на землю недоумка, унизившего ее сестру и делать с ним все, что захочет. Она прекрасна, но она уже не та девушка. А здесь, практически на расстоянии его вытянутой руки, — сама юность, распутная, добровольно выбравшая гибель и напуганная до смерти; Мэтью, перетрахавший половину Нью-Йорка; Ребекка, которой больше нет. Здесь жуткое очистительное пламя. Питер слишком долго скорбел по людям, исчезнувшим с лица земли, слишком долго мечтал о вдохновении, неразрывно связанном с риском, которое его жизнь никак не позволяла ему испытать. И поэтому, да, он сделает это. Он и Миззи никогда больше не соединят уста, это невозможно, но он не порвет с Миззи. Будь что будет, но он не откажется от этого головокружительного ужаса, этого шанса (если "шанс" правильное слово для этого) кардинально изменить свою жизнь.

— Я просто хочу, чтобы ты знал, — говорит Ребекка, — что я тебе очень благодарна. Ты не подписывался на все это, когда женился на мне.

— Подписывался. Правда, подписывался. Это твоя семья.

И действительно, Питер женился на ее семье, не так ли? В этом была немаловажная сторона притягательности: не только сама Ребекка, но и ее прошлое, ее замечательная история в духе Фитцджеральда, ее эксцентричные и чудаковатые родственники.

— Спокойной ночи, — говорит она.

Она готовится уснуть. Ничего не скажешь, она красивая женщина и сильная личность. Питер внезапно чувствует укол зависти. Разумеется, у нее есть свои поводы для беспокойства, но ее тревога всегда связана с чем-то реальным, никаких воздушных замков. В ней есть цельность, ее бытие внятно и определенно. Посмотрите на ее бледный аристократический лоб и точеные черты, посмотрите на эти проступившие скобки морщин вокруг рта — предложение воспользоваться каллогеном не вызвало бы у нее ничего кроме смеха. Она будет бесстрашно стареть и честно выполнять свою работу в этом непростом мире; она будет любить тех, кого любит, преданно и открыто.

Итак, похоже, не последует никаких "что это с тобой?" в связи с его мелким предательством за ужином: этими дурацкими шуточками по поводу культурной жизни в Монтане. Она чувствует (или нет?) гораздо более серьезную измену.

— Спокойной ночи, — отвечает Питер.

* * *

Ему снится, что он наделал лужу в своей галерее (о, бесстыжее подсознание) и что он хочет поскорее вытереть ее до того, как ее заметят, но, разумеется, не может ее найти, хотя точно знает, что она где-то в галерее. Он просыпается, опять проваливается в полудрему: какая-то незнакомка, она же — как он догадывается во сне — Бетт Райс, говорит ему: "Они все ушли много лет назад", что, при пробуждении, воспринимается не столько как обрывок сновидения, сколько как некая настигшая его пугающая мысль. Только четверть третьего, даже для урочного часа бессонницы рановато. Тем не менее он встает, чтобы выпить водки и проглотить таблетку. В гостиной — нет, безумие, что ему вообще могло прийти такое в голову, пусть даже на миг — его ждет Миззи… Голый. Насколько много или мало "голубизны" в том, что Питер снова хочет увидеть его обнаженным, таким, каким его мог бы изваять Роден: мускулистое юное тело, покрытое узором синеватых вен, проступающих сквозь бледно-розовую кожу, влажные глаза и крепкие широкие ступни… Нет, Миззи в постели. Из-за двери его комнаты… что? Нет, тишина. Неужели он спит? Ну и черт с ним, если он может сейчас спать. Может быть, Питеру стоит зайти к нему? Конечно нет. Он наливает себе водки, вынимает таблетку из аптечки, подходит к окну и — вот это да — вдруг видит соседа с четвертого этажа из дома напротив, того самого, которого он никогда до этого не видел. Вот он — стоит у своего окна. Вероятно, это его час. В комнате горит свет, и его очень хорошо видно: это пожилой человек, примерно лет семидесяти пяти, с облачком седых волос над розоватым черепом. На нем синяя футболка и, кажется (оконная рама срезает его как раз на уровне пояса), пижамные штаны. Героического в нем мало: пузо чуть ли не упирается в стекло; он пьет из большой керамической кружки… Есть ли в этом какая-то дьявольская неслучайность, некий замысел? Почему именно нынешней, а не какой-нибудь другой ночью Питер в конце концов, если можно так сказать, встретился со своим коллегой по бессоннице? Скорее всего, это, конечно, объясняется просто тем, что Питер подошел к окну раньше обычного и попал в чужой график сна и бодрствования… Он не знает, видит ли его сосед — как он может его не видеть? — но никакого подтверждения этому нет. Разумеется, Питер не ждет, что старик помашет ему (в Нью-Йорке так не делается, тем более в такой ситуации, когда они полуголые смотрят друг на друга из соседних домов), но он мог хотя бы кивнуть или слегка переменить позу, что тоже явилось бы чем-то вроде знака. Однако ничего подобного не происходит, и Питеру приходит на ум (может, это уже начала действовать таблетка?), что он превратился в невидимку и, вообще, что это уже не он, а его призрак смотрит на самого себя семидесяти-с-чем-то-летнего, застывшего у окна посреди ночи. Может быть, мертвые не знают, что они умерли? Конечно, это просто игра воображения или эффект снотворного, способного, возможно, не только погружать в сон, но и творить что-то вроде снов наяву, но так или иначе, вот он, его двойник, не спящий в своем собственном мире. Кто знает, может быть, у него тоже есть жена, и она тоже олимпийский чемпион по сну? Питер невольно задается таким вопросом: вот пришла старость, а ты по-прежнему стоишь у окна, уставясь в оранжевую пустоту Мёрсер-стрит? Не следует ли тебе быть где-то еще? Где? В Париже? В юрте на северном побережье Тихого океана? И что, собственно, помешало бы тебе в любом из этих мест точно так же мечтательно (мечтает ли он и если да, то о чем?) смотреть в ночь.