Багровый лепесток и белый - читать онлайн книгу. Автор: Мишель Фейбер cтр.№ 23

В отношении нравственном время ныне стоит странноватое — и для наблюдателя его, и для наблюдаемых: мода вновь напоминает всем о существовании тела, тогда как мораль продолжает настаивать на полном о нем неведении. Подобный кирасе корсаж стискивает грудь и живот, юбка льнет к ягодицам и привольно спадает вниз, отчего сильного порыва ветра хватает, чтобы обнаружить существование ног, турнюр же лишь подчеркивает скрытый под ним круп. И однако же, ни один добродетельный мужчина не позволяет себе помышлений о плоти, а добродетельные женщины о существовании ее не ведают и вовсе. Если бы некий жовиальный дикарь забрел сейчас с варварских окраин Империи в Сент-Джеймсский парк и отпустил одной из этих дам комплимент, похвалив упоительные очертания ее тела, реакция дамы свелась бы, скорее всего, не к восторгу или негодованию, но к мгновенной утрате чувств.

Впрочем, для того, чтобы рухнуть в обморок, никакая помощь варваров из колоний современной даме не требуется: для любой не худощавой от природы женщины безжалостно сужающийся к талии корсаж представляет собой испытание, которое трудно оправдать даже служением красоте. И следует сказать, что весьма многие из дам, плывущих сейчас призраками по лужайкам Сент-Джеймсского парка, восставали этим утром из постелей в обличий пышнотелых красавиц прежнего поколения, но затем сбрасывали просторные пеньюары ради изнурительного общения с горничными. Даже если всерьез шнуроваться им не пришлось (ныне это становится, пожалуй что, даже редкостью), все равно нужно было стянуть полоски кожи, застегнуть металлические крючки, не позволяющие привольно дышать, непоправимо сминающие грудную клетку и наделяющие даму красным носом, который приходится часто пудрить. Ходьба и та требует теперь большей искусности, чем прежде, ибо в моду вошли достигающие щиколок башмачки на высоких каблуках.

И все же они прекрасны, эти упитанные англичанки, ставшие гибкими и худощавыми, да и почему же не быть им прекрасными? То, что при взгляде на них, дышащих с таким трудом, и у других перехватывает дыхание, ведь это лишь справедливо, не правда ли?

А что же Уильям — каково теперь настроение ума его? Все эти красиво одетые женщины, скользящие (пусть и в отдалении) вокруг его парковой скамьи, — не пробудили ль они его мужественности, не привели ли в состояние готовности к встрече с женщиной совершенно раздетой? Почти.

Долгие размышления о своей финансовой униженности наконец вдохновили Уильяма на создание метафоры: он воображает себя беспокойным зверем, снующим по клетке, чьи прутья выкованы в виде серебристых символов фунта стерлингов, «£», переплетенных вот так: «£££££££££££££££££££». Ах, если бы только смог он вырваться из этой клетки!

Еще одна молодая дама проскальзывает за его спиной, на этот раз совсем близко от скамьи. Лопатки ее выпирают из атласной кирасы, талия, приводящая на ум песочные часы, почти неуследимо покачивается, конского волоса турнюр чуть подрагивает, перенимая ритм ее поступи. И фокальная точка финансовой импотенции Уильяма смещается, обращаясь в вызов не уму его, но полу. Еще до того, как атласная леди успевает сделать два десятка новых шагов, Уильям проникается уверенностью, что смог бы доказать нечто важное — насущное — относительно Жизни, всего лишь возобладав сегодня над женщиной.

И прогуливающиеся по Сент-Джеймсскому парку дамы преобразуются, сами того не ведая, в совратительниц, и каждое яркое тело становится бесстыдным намеком на его социальную тень — на проститутку. А маленький, слепой, спеленатый штанами пенис никакого различия между блядью и леди не видит, не считая, разве, того, что блядь доступна, что при ней не состоят гневливые защитники, способные вызвать тебя на дуэль, что нет на ее стороне ни закона, ни свидетелей, ни обвинителей. И потому, как только Уильям Рэкхэм обнаруживает, что его обуревает эрекция, он немедля решает дотащить ее до ближайшей продажной женщины.

Странно, однако ж, — он до того гордится своей новоизобретенной метафорой финансового пленения: клеткой из кованых символов фунта стерлингов, что не желает просто так взять и махнуть на нее рукой. В безнадежности его положения, в трагической несправедливости оного присутствует нечто величественное, даже облагораживающее. Связанный по рукам и ногам, отчаявшийся, Уильям обретает близкое сходство с королем Лиром, а для того, чтобы трагедия эта достигла высшей точки, ему надлежит отыскать своего Шута. И потому мозг Уильяма создает еще и более устрашающие образы его финансовой клетки: lЈrgЈr, и lЈrgЈr, и lЈrgЈr. А похоть отвечает на них еще более живыми мечтаниями касательно сексуальных триумфов и отмщений. Она то насилует мир, принуждая его к послушанию, то в жалком отчаянии корчится под его пятой — и каждый раз все с большей жестокостью, каждый раз все с большим раболепием.

Наконец, Уильям вскакивает со скамьи в совершенной уверенности, что умерить его смятение не способно ничто — ничто, вы слышите? — кроме безоговорочного подчинения двух очень юных шлюх сразу. Более того, он отличнейшим образом знает, где можно найти двух девиц, в совершенстве отвечающих его потребностям. Он немедля отправится в это место и тогда уж — спасайся кто может! (В иносказательном, как вы понимаете, смысле.)

К немалому неудобству Уильяма, перераспределение крови по его телесным органам никакого воздействия на вращение Земли не оказало, и оттого он, вернувшись в центр города, обнаруживает, что в Лондоне наступил час ленча, и на улицы высыпали во всей их страшной силище клерки. Голодная толпа — темное море чиновников, писцов и прочих ничтожеств — грубо теснит Уильяма с его мужественностью, грозя уволочь обоих с собой, если он попытается плыть против течения. И потому Уильям отступает к стене и ждет — в надежде, что вскорости это море расступится перед ним.

At contraire. [16] Двери здания, к стене которого он прижался, здания, примечательного лишь медным буквами «КОМПТОН, ГЕСПЕРУС и ДИЛЛ», внезапно распахиваются, и свежий поток клерков относит Уильяма в сторону.

Это последняя соломинка: отмахнувшись от еще сохранившихся в нем укоров совести, Уильям поднимает над толпой руку и останавливает кеб. Какое значение имеет теперь то, что утром он себе в кебе отказал? Довольно скоро уже он станет богатым человеком, и все его треволнения по поводу пустячных расходов обратятся в не более чем скверные воспоминания.

— Друри-лейн, — приказывает он, вставая на приступок покачивающегося хэнсома. Уильям захлопывает за собой дверь экипажа, стукается новой шляпой о низкий потолок, и тут же резкий рывок лошади отбрасывает его на сиденье.

Не важно. Он уже на пути к Друри-лейн, где (о чем никогда не уставали напоминать ему Бодли и Эшвелл) расположены недурственные и дешевые бордели. Ну, во всяком случае, дешевые. Бодли и Эшвелл любят посещать «непотребные дома» вовсе не потому, что стеснены в средствах, просто их забавляют быстрые переходы от самых дешевых шлюх к самым дорогостоящим.

«Смешивать марочное вино с жидким пивком, — так говорит об этом Бодли, прибавляя: — В погоне за наслаждением место найдется обоим».