Рукопись, найденная в чемодане - читать онлайн книгу. Автор: Марк Хелприн cтр.№ 58

Спереди, по бокам и сверху на шлеме красными буквами по трафарету были выведены надписи «НЕ КУРИТЬ», к которым я черным китайским маркером добавил: «И НЕ ПИТЬ КОФЕ!»

Я вышел из дому и побрел куда глаза глядят. Стоял август, так что я направился к Бронксу. Я слышал, что Бронкс теперь стал опасен, но в ту пору самый большой риск представляли там еврейские старушки, сновавшие вверх и вниз по Гранд-Конкор-су наподобие бамперных автомобилей. У этих женщин было то, что в ВВС нам было известно как трехколесное шасси, и задними их колесами были тележки для покупок. Впервые увидев их после войны, я вообразил себе ураганный налет эскадрильи В-29.

Я сам не знал, куда направляюсь. Я шел, чтобы оттянуть решающий момент, надеясь, что сумею примириться с фактами жизни, как ослик, идущий за морковкой, что свисает с палки, привязанной к его упряжи. Я хотел, чтобы момент моей расплаты был ярким и постоянно отдаляющимся.

Несмотря на то что мы навещали отдаленных родственников Констанции в Ривердейле и Филдстоне, а одно лето я работал санитаром в бараке фекального анализа при Монтефиорском госпитале, по-настоящему Бронкса я не знал. Возле стадиона «Янки» я окликнул такси.

– Отвезите меня туда, – велел я.

– Куда? – спросил водитель.

– В самую глубь Бронкса. Бросьте меня в темный колодезь вечности.

Он ехал минут двадцать и высадил меня на пересечении двух линий надземки. В тени стальных платформ, поддерживающих скоростные поезда, виднелись неоновые вывески, сверкавшие среди бела дня, фаланги пончиков с повидлом на матовом стекле, ряды пожилых женщин в красиво убранных гостиных, чьи волосы были покрыты лаком и плотно, как надкрылья божьих коровок, прилегали к вискам. Потом появилась мясная лавка, где горячие куски вареной говядины томились в джунглях кислой капусты, а набухшие кровяные колбаски все вращались и вращались на вертелах из нержавейки. Там можно было бы выпить кофе, но при данных обстоятельствах я от этой мысли отказался. Пить это зелье само по себе омерзительно, но быть при этом окруженным телячьими ляжками, говяжьими языками, печенками…

Не осмелился я зайти и в булочную, опасаясь, что кофе сведет меня с ума и заставит умять три дюжины пончиков с повидлом. Я и без кофе готов был по меньшей мере на дюжину, поскольку их изобрели в моем родном городке. Время от времени я пытался принести домой полную их сумку, из той самой пекарни, откуда они произошли, но прошагать надо было четыре мили, и, особенно когда стояли холода, а луна была полной, домой я приходил с пустой белой сумкой, а все пальтецо мое усыпала сахарная пудра. Даже теперь я съедаю десять – двенадцать этих штуковин, которых здесь, в пекарне Нитероя, дети называют pusatas, а черносливовой начинке которых приданы очертания, напоминающие терновый венец.

Несколько часов я шагал по окрестным улицам, всегда возвращаясь в тенистые узы платформ надземки – только в Нью-Йорке подземка проходит по большей части над землей. Становилось все темнее и темнее, все жарче и жарче. Хотя было всего лишь около трех часов дня, весь мир казался черным, и красные неоновые вывески вспыхивали, как маленькие креветки на дне океана. Меня окружал туман, и я знал, что смогу усилием воли развеять его, ибо сразу же за стенами страха простирается голубое небо, где сердце и разум составляют единое целое.

– Держи себя в руках, – сказал я себе тихонько.

Несколькими минутами позже я увидел пиццерию, спрятанную в закоулке, глубоко погруженном в августовские тени. Там был кофе. Войти туда, приблизиться к цели было подобно полету к Берлину сквозь ветер и зенитный огонь. Чем ближе оказываешься к своему объекту, тем ты более напуган, более сосредоточен, более бодр – и тем меньше боишься. Это парадокс. Когда мир обостряется и сверкает так ярко, что даже сражение на максимальной скорости кажется слишком замедленным, то возрастание страха в какой-то момент приводит к его исчезновению.

Мужество мое воспрянуло, когда я вошел, и сердце в присутствии кофеварки яростно заколотилось. Невесть сколько серебристых печей горели в полную мощь, и температура внутри лавчонки была не меньше семидесяти градусов, хуже, чем посреди июля в Мехико. Из недр заведения появилась девушка, единственная работница. Это была блондинка, почти с меня ростом. Страшная жара отображалась на ее лице, покрытом блестящим слоем пота. Чтобы остаться в живых, ей приходилось выпивать галлоны кофе на протяжении всего дня, и из-за этого она становилась сексуально ненасытной и возбудимой сверх всякой меры. Но я, сосредоточенный на своей задаче, не осознавал этого, даже когда она пожирала меня своими голубыми глазищами. Я не мог оторвать взгляда от кофеварки. Вот и дошло до этого, наконец-то. Вверху громыхали поезда. Мое сердце дико стучало. Я готов был на решающий шаг.

– Лучше, когда погорячее? – спросил я, думая, что ледяной кофе, возможно, менее ужасен.

Девушка дышала, как загнанный зверь.

– Да, – сказала она, и глаза ее слегка затуманились.

– Я хочу прямо сейчас, – медленно проговорил я, выделяя каждое слово.

– Ах! – сказала она, тотчас вышла из-за прилавка, бросилась к двери, заперла ее и перевернула табличку так, чтобы наружному миру она возвещала «ЗАКРЫТО».

– Пойдемте в заднюю комнату. На мешки с мукой.

– Сойдет и прямо здесь, – возразил я.

– Люди увидят, – сказала она, указывая взглядом на витрину.

– Вы правы, – согласился я. – Пойдемте.

Она повела меня за собой, и я сказал:

– А как насчет кофе?

– Кофе?

– Хочу выпить чашку кофе.

– Сварить? – спросила она, закидывая руки за плечи и удерживая волосы.

– Сейчас сварим, – пообещала она, увлекая меня все глубже в недра заведения.

Мешки с мукой они держали в комнатушке без окон, с одной флуоресцентной лампой да с вентилятором в отдушине над дверью. Кофе я там не увидел и оглянулся в поисках кофейника. Когда я снова посмотрел в сторону мешков, работница пиццерии сидела на них вполоборота, упираясь коленями, и ритмично, словно под музыку, раздевалась, томно раскачивалась, развязывая белые тесемки своего фартука.

Когда, после того как я принужден был впервые за время нашего брака изменить Констанции, наступил вечер, я бесцельно шагал, все дальше углубляясь в Бронкс. Было еще светло, и люди либо обедали, либо косили свои лужайки. Примечательным в отношении климата Бронкса является то, что в январе вы можете вынести на веранду сочный бифштекс, и он через две минуты замерзнет, а в августе можно положить его в том же самом месте на гриль, не разжигая огня, и он сам по себе зажарится. И хотя весна здесь длится не более десяти дней, осень представляется раем, которому никогда не будет скончания.

Ходьба обратила мои мысли к юности, но я все еще был голоден. Почти наверняка за последние два-три часа не миновал я ни единого банкира, ни единого обладателя хотя бы одного места на какой-нибудь захудалой бирже. Ни тебе значков Йельского университета, ни «ягуаров», ни безупречных зубов. Я заметил, что люди поглядывали на меня враждебно. Воспринял это как своего рода возмущение, которое я должен был вызывать у них как выпускник Гарварда, партнер у Стиллмана и Чейза и, ныне, миллиардер, вне зависимости от того, что я по-прежнему оставался курьером филиала компании, вне зависимости от того, что, как и всякий другой, был полностью внедрен в свой «класс» – иначе говоря, в свою эмоциональную родину, – прежде чем мне исполнилось десять, а мы тогда были довольно-таки бедны.