— Я у тебя одна такая? — спрашивает. — Или есть еще кандидаты? В смысле, на роль?
Обвожу взглядом спальню, где мы лежим, смотрю ей в глаза.
— Одна.
— Почему? — Дразнящая улыбка. — Почему я?
Этот вопрос и следующий за ним неответ провоцируют ее на то, чтобы поделиться такими сведениями о себе, которые в спальне на пятнадцатом этаже комплекса «Дохини-Плаза» явно неуместны. На кой мне знать, почему в свои семнадцать она сбежала из Лансинга
[48]
, и про домогательства родного дяди (деталь, бьющая на жалость, но чреватая потерей эрекции), и почему не доучилась в Мичиганском университете (не факт, что она вообще там училась), и зачем моталась в Нью-Йорк и Майами, прежде чем переехать в Лос-Анджелес, и чем пришлось расплачиваться с фотографом, заметившим ее, когда она работала официанткой в кафе на Мелроуз, и как стала моделью в отделе женского нижнего белья, что в девятнадцать сулило огромные перспективы и привело в рекламу, которая, в свою очередь, открыла дорогу в кино, где она сыграла две маленькие роли и получила одну побольше (в римейке известного триллера, хотя его потом так и не сняли, но она почти не расстроилась), и как потом пошли эпизоды в сериалах с незнакомыми мне названиями, и снятый пилот, который так и не показали, и все это — параллельно с чередой унижений, связанных с получением выгодных подработок в барах и набором вполне конкретных услуг в обмен на постоянное место в «Откровении»? Продравшись сквозь всю эту мешанину, прихожу к выводу, что агент Рейн не занимается. И фирма, которая ее представляет, судя по некоторым проскочившим деталям, потеряла к ней интерес. Потребность во мне столь велика, что груз ответственности поневоле начинает давить на плечи. Однако чем больше потребность, тем проще манипулировать ситуацией — уж я-то знаю, проделывал это не раз.
* * *
Сидим голые в моем кабинете, пьем шампанское, оба слегка подшофе, Рейн показывает мне свои фото с демонстрации новой коллекции Кельвина Кляйна, и демо-ролики, снятые подругой, и модельное портфолио, и снимки, сделанные папарацци на заштатных светских тусовках (на открытии обувного магазина на авеню Кэнон; на благотворительной акции в частном доме в Брентвуде; с группой девушек в особняке «Плейбой» на вечеринке «Сон в летнюю ночь»
[49]
), — но потом неизменно мы снова оказываемся в спальне.
— Что ты хочешь на Рождество? — спрашивает она.
— Это. Тебя, — улыбаюсь. — А ты что хочешь?
— Роль в твоем фильме, — говорит. — Сам знаешь.
— Да? — говорю, и ладонь скользит вдоль ее бедра. — В моем фильме? Какую изволите?
— Мартины.
Она целует меня, нащупывает рукой член, стискивает его, отпускает, снова стискивает.
— Постараюсь, чтобы ты ее получила.
Она почти отдергивает руку, но быстро справляется с замешательством.
— Постараешься?
* * *
Если мы не в постели и не в кино, значит, затариваемся шампанским в магазине «Бристол фармз»
[50]
на углу Беверли и Дохини или торчим в «Эппл-стор» в молле Уэстфилд в Сенчури-Сити, потому что ей нужен компьютер, и еще она хочет айфон («Рождество же», — мурлычет, будто это имеет значение), и, передавая ключи от «БМВ» парковщику, я ловлю на себе взгляды парней, работающих на стоянке, и взгляды сотен других мужчин, бродящих по моллу, и она тоже их замечает и ускоряет шаг, увлекая меня за собой и одновременно изображая, будто трепется по мобильнику, хотя ей никто не звонит, просто это способ самозащиты — отражать взгляды, подчеркнуто игнорируя их. В Лос-Анджелесе эти взгляды, как серийные маньяки, следуют по пятам за каждой стройной блондинкой, но если другие женщины с горечью примирились с тем, что их красоте, о которой они так пекутся, ежеминутно грозит грязное покушение, то Рейн, похоже, отказывалась становиться безропотной жертвой. В один из наших последних совместных вечеров того декабря мы направляемся в «Эппл-стор», изрядно накачанные шампанским, Рейн жмется ко мне в своих огромных темных ивсенлорановских очках, отражающих тучи над башнями Сенчури-Сити, повсюду звон колокольчиков из рождественских гимнов, и она сияет от счастья, поскольку мы только что посмотрели ее демо-ролик, на котором среди прочего оказалось два коротких фрагмента с ней из последнего фильма с Джимом Керри — психологической драмы, с треском провалившейся в прокате. (Я старательно всматривался в экран, отпустил ей пару восторженных комплиментов, а потом спросил, почему она не включила фильм в свое резюме; оказалось, что оба фрагмента вырезали.) По дороге в «Эппл-стор» Рейн продолжает допытываться, правда ли мне понравилось, и я повторяю, что да, хотя, откровенно говоря, играет она ужасно. Эпизоды настолько слабые, что заслуживали кастрации: их нельзя было оставлять. (Запрещаю себе думать о том, почему ее вообще сняли: в этот лабиринт только ступи — и уже не выберешься.) Куда больше меня занимает другое (впрочем, как и всегда): может ли она быть плохой актрисой в кино и хорошей — в жизни? Вот загадка, лежащая в основе сюжета. И чуть позже впервые после Меган Рейнольдс (лежа в постели, поднося бокал с шампанским к губам, над которыми нависает ее лицо) я впервые готов допустить, что со мной она не играет.
* * *
На последней неделе декабря, когда мы заходим в «Бристол фармз» за очередным ящиком шампанского, я теряю ее в одном из проходов, впав в подобие транса: внезапно осознаю, что магазин находится в том самом помещении, которое раньше занимал ресторан «У Чейсена», куда подростком меня таскали с собой родители отмечать Рождество, и, стоя в продуктовой секции, я пытаюсь восстановить в памяти планировку ресторана (по всему магазину разносится песня «Do They Know It’s Christmas?»
[51]
), и от того, что планировка не восстанавливается, мне грустно, но отпускает. И потом я замечаю, что Рейн рядом нет, и иду по проходу, и перед глазами мелькают картинки: тот снимок, где она голая на яхте, моя рука между ее ног, мой язык, ласкающий ее клитор, — и потом вижу ее на улице — стоит, привалившись к моему «БМВ», болтая с красивым парнем (лицо незнакомое, рука на перевязи), и, пока добираюсь до них, толкая перед собой тележку, парень уходит, и на мой вопрос, кто это, она улыбается и бодро говорит: «Грэм», и потом: «Никто», и потом: «Волшебник». Целую ее в губы. Нервно оглядывается. Слежу за ее отражением в стекле «БМВ». «Что тебя смущает?» — спрашиваю. «Не здесь», — говорит она, но так, будто «не здесь» — это аванс, обещание более радужной перспективы. Промозглый ветер гуляет по опустевшей стоянке, пробирая насквозь; глаза слезятся от холода, и кажется, что воздух переливается.