Оранжерея - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Бабиков cтр.№ 34

— Пасть закрой, Макарыч, — оборвал его ша­ривший у Матвея в карманах человек и скоман­довал: — Всё, разбежались.

1

«А между тем не многие предвидели предсто­ящее несчастье; иные смотрели с любопытством, как вода из решеток подземных труб била фон­танами, другие, примечая постепенное возвыше­ние оной, вовсе не заботились о спасении иму­щества и даже жизни своей, пока наконец вдруг с улицы со всех сторон не хлынула вода и не начала заливать экипажи, потоплять нижние жилья домов, ломать заборы, крушить мостки, крыльца, фонарные столбы и несущимися обломками вы­бивать не токмо стекла, но даже самые рамы, две­ри, перилы, ограды и проч. — Тогда всеобщее смятение и ужас объяли жителей. В полдень ули­цы представляли уже быстрые реки, по коим не­слись барки, гальоты, гауптвахты, будки, крыши с домов, дрова, всякий хлам, трупы домашнего скота и проч.

Среди порывов ужасной бури повсюду были слышны крик отчаянных людей, ржание коней, мычание коров и вой собак. В сие самое время из середины города придворные конюхи и слу­жители частных людей спешили вброд на возвы­шенную часть оного для спасения сих животных. Многие, особенно приезжие, извозчики, торгую­щие крестьяне и прочего звания люди, быв за­стигнуты внезапным наводнением на улицах и площадях и не знав высшей части города, стре­мились для спасения себя и лошадей своих туда, где вода по низости места была гораздо выше и где они делались жертвою яростных волн. Все смешалось. Город погрузился во тьму».

Марк Нечет захлопнул книгу и втиснул ее в пройму плотного книжного ряда на полке дубо­вого шкафа (под № 17: статистика, финансы, от­четы, описания, изд. до 1850 года). Все это уже прежде случалось на островах в нещадных стрем­нинах истории: в 1818 году, в 1677-м, в 1531-м и еще раньше, о чем упоминают летописцы и на­поминают щербатые настенные «вассерхохи»... В середине семнадцатого столетия Марк IV при­казал снести рыбацкую деревушку на низком вос­точном берегу Гордого и выстроить на ее месте «каменный оплот». Для этих целей из Фландрии выписали прославленного инженера Ван Родена со всем его обширным семейством, левретками и личным лютнистом. Дамбу строили двадцать лет в нелегкие годы бубонной чумы, строили на­тужно, всем миром, и в память о том труде до сих пор еще сохранился добрый городской обы­чай раз в год, пятого апреля, приносить по кам­ню и бросать его в воду у основания этой дамбы. Она одна все еще сдерживала натиск реки.

Потянувшись и расправив плечи, он в третий раз за день подошел к окну. Там была та же кар­тина: смолистые, слоистые сумерки, пустыни улиц, дождь, дождь, дождь, мешки с песком вдоль пара­пета набережной, патрульщики в глянцевитых пла­щах, дождь, наваленные кучей доски — чтобы сколачивать мостки, — хлещущие взахлеб водостоки, тревожные звонки редких трамваев, непривыч­но-ярких, непривычно-оранжевых, мужественная агония портового маяка, снова дождь, сорванные ночной бурей вывески и рекламные щиты — блес­тящие доспехи поверженного великана. В верх­ней части окна зияла остроугольная дыра: это с улицы в окно его кабинета на рассвете бросили камень — уже не впервые. Грандиозные раскаты грома, катавшие всю ночь каменные глыбы по небосводу, ему были нипочем, а звон разбитого стекла разбудил его. Чернь мстила за ненастье, за бесхлебье, за гибельный северо-восточный ветер, за роскошное парадное с гербами на пилястрах, за само прозванье: чернь. Увесистый гранитный булыжник, с одной стороны гладко истертый под­ковами, а с исподу — шишковатый, дремучий, те­перь служил Нечету пресс-папье, прижимая от сквозняков пачку исписанных страниц на его столе.

Работа над книгой подходила к концу. Собст­венно, черновик был уже совсем дописан и от­части переписан набело. Ее ждало еще, конечно, чистилище корректур, зато кромешная пропасть искромсанных тетрадей и записных книжек оста­лась позади (алые и голубые отсветы каминного огня на темных кабинетных окнах), и уже скво­зила вдалеке — как снежная вершина за поворо­том дороги — райская белизна свежеотпечатан­ного экземпляра. Маленький, изящный Штерн, бывший когда-то упитанным близоруким маль­чишкой с бородавками на измазанных чернила­ми пальцах, на голову ниже остальных, что осо­бенно заметно на желтоватых школьных сним­ках, а теперь — седовласый человек с округлыми жестами мирового судьи, в точности унаследо­ванными от его батюшки, примерного масона, как всегда подчеркнуто элегантный, осанистый, учтивый, в охряном твидовом пиджаке и шелко­вом шейном платке в горошек, два дня тому на­зад просидел у Нечета весь вечер и добрую по­ловину ночи, по праву лучшего островного изда­теля и школьного друга первым знакомясь с сим манускриптом. «Странная, очень странная кни­га, — дочитав до середины и сделав перерыв, го­ворил он, сидя в кресле у окна, баюкая толстую белую рукопись на коленях и качая ногой в мод­ном ботинке с пряжкой. — Не возьму в толк, что в ней не так Как будто все чин чином: герои, описания, эпитеты, сюжет... Да, вот, к примеру, сюжет...» (закусывая лимоном коньяк, снимая и вновь надевая очки, щелкая кнопкой «паркера», продолжая качать ногой).

Это была его третья книга. В первой, несмот­ря на восторженный прием у островных крити­ков и пещерное отвращение московских, ему в силу разных причин не удалось выразить того, что он хотел, хотя иные страницы, с их несколь­ко оранжерейным, но прозрачным слогом, и по­ныне приятно трогали его, когда он между про­чим брал ее в руки. Марк работал над ней около пяти лет, причем первые четыре ушли на сбор материалов и переводы старинных рукописей, за­то его вторая книга (никакой не роман, как оши­бочно называли ее в печати, а скорее уж фило­софское исследование романа) была написана все­го за полгода (в Санта-Розе, на берегу океана) и вышла в свет в «Издательстве Штерна» — в акку­рат к его сорокалетию. В ней тоже было мно­го воздуха и синевы, и мягкой кленовой листвы, и заброшенных замков на викторианских холмах, но от него ждали совсем другого («Ах, Марк Сте­фанович, дорогой вы наш, ну зачем вы так..»), и от серых страниц журнальных рецензий (желтая промокшая бандероль с целой коллекцией криво наклеенных разноцветных марок), в общем доб­рожелательных, веяло холодком. Ее потом долго разбирали на части, так и сяк вертели и прила­живали их, чтобы доискаться до тайной пружины, методично прощупывали ее подкладку и швы, как таможенные чиновники в поисках контрабанды (а ведь это могла быть только ненавязчивая игра слов в каком-нибудь неприметном месте, эх вы, умники), ничего такого не находили и в конце концов оставили ее в покое. Полученной за нее кругленькой суммы, уже заботливо очищенной Штерном от скорлупы налогов, Марку хватило на целый год беспечной жизни в Париже. После двухлетней паузы, занятой главным образом пе­реводом на русский язык поэм Жана Молине (не опубликовано) и вихревым увлечением од­ной молодой особой с кафедры французской ли­тературы, он взялся за свою третью книгу, кото­рая теперь, придавленная камнем, как могила ле­гендарного героя, лежала у него на столе. Она шла непривычно туго, с долгими передышками и мучительными переделками от основания до верха, когда надо протягивать всю проводку за­ново и проверять напряжение на всех этажах, и все продолжала обстраиваться новыми и новыми нефами и переходами, и не была похожа ни на что, написанное им прежде. В исходе шестого года работы над ней, этой зимой, ему наконец пока­залось, что уже можно потихоньку снимать леса и начинать мыть окна. Последние месяцы были самыми трудными, но и самыми урожайными. Он дошел до того, что сочинял буквально непрерыв­но, стоя под душем, выбирая галстук, покупая га­зету, сидя в трамвае. При нем всегда был блокнот и карандаш, и нередко случалось, что во время делового разговора или дружеской беседы Марк вдруг замолкал и невозмутимо принимался за­писывать пришедшую ему в голову мысль Раз или два позабыв переложить этот блокнот из карма­на пиджака, он весь январь проходил в одном и том же черном костюме. Бывало, он проводил в своем кабинете по целым неделям, выходя толь­ко в уборную и на балкон, и при этом оставался свежим и бодрым, как после прогулки в Альпах. Его экономка Эльза, вздыхая, ставила поднос с обедом на низкий столик у кресла и тихо затво­ряла за собой дверь, чтобы, вернувшись через час, найти бульон и гуляш нетронутыми. Писатели — самый пропащий народ. И вот наконец...