Дневник - читать онлайн книгу. Автор: Витольд Гомбрович cтр.№ 230

Довоенный Гомбрович хотел оградить себя от демонической мобилизации формы, навязанной ему традиционной польской культурой. Его просьбы были услышаны Судьбой, и он оказался по другую сторону экватора, в другом полушарии, одинокий, чужой, никому не известный. Спустя много лет, снова оказавшись в Европе, он вспомнил времена той эмиграции. «Я ходил по Тиргартену и воскрешал в памяти тот безумный момент, когда я, поляк, очутился в 1939 году в Аргентине, один, один, на земле, затерянной в океанах, земле, похожей на рыбий хвост, протянувшийся к Южному полюсу; как же Аргентина одинока на карте, как затеряна в водах, отодвинута вниз, утоплена в расстояниях… Да я и сам, затерянный, отрезанный, чужой, неизвестный, потопленный. Тогда горячечные вопли громкоговорителей рвали мои барабанные перепонки сообщениями из Европы, мучил военный вой газет, а я уже погружался в незнакомую мне речь и в жизнь, так от всего этого далекую. Что называется, момент истины. Тишина как в лесу, слышно даже жужжание мушки, после гула последних лет удивительная музыка; и в этой наполняющей всё, переполняющей тишине до меня начинают доходить два исключительных, единственных в своем роде, два особых слова: Витольд Гомбрович. Витольд Гомбрович. Я в Аргентину отправился случайно, только на две недели, если бы по прихоти судьбы война не разразилась за эти две недели, я вернулся бы в Польшу, но произошло то, что произошло: когда решение было принято и надо мной захлопнулась крышка Аргентины, только тогда я смог наконец услышать самого себя».

7.

Первые несколько лет в Аргентине он жил в упоении свободой и вслушивался в два слова: Витольд Гомбрович. Что они означают? Как это знание передать другим, как переправить себя через реку времени? Как заговорить с собой? Как обрести голос? Там, в Аргентине, Витольд Гомбрович реально коснулся нулевого уровня стиля и литературы. Он был не только изгнанником со своей родины, из своего класса, из своего прошлого, из родной культуры, но и изгнанником из эмигрантской общности, оказался на ее обочине. Прежние проблемы вернулись в обостренной форме.

Он, восставший против традиции, вернулся к литературе. С группой помощников [319] приступил к переводу «Фердыдурке» на испанский язык. Книга ожила на его глазах. Теперь, на другом конце света, ее проблематика — борьба с формой, поиск собственного голоса — показалась ему все еще актуальной, стала частью его жизни. Впрочем, повторный дебют не увенчался успехом, «Фердыдурке» не сделал карьеры в Аргентине.

После нескольких лет перерыва он снова стал писать по-польски. Только на этом языке он мог по-настоящему выразить себя. Написал «Венчание», пьесу, рожденную во сне, о себе ином, преображенном. Потом он напишет в «Завещании»: «Образцом для меня были „Фауст“ и „Гамлет“, но лишь как формат: я был настроен на создание „великой“ и „гениальной“ пьесы, я возвращался мысленно к этим благоговейно читавшимся в молодости произведениям. И мои большие амбиции сопровождала некая хитрость, хитрая догадка, что легче написать произведение „великое“, чем „хорошее“. Гениальность представлялась мне чем-то более легким…

Почему? „Венчание“, как и все мои произведения, направленные против формы, является пародией на форму, пародией гениальной пьесы».

При всей своей ослепительной языковой виртуозности эта «хитрость» в «Венчании» ощущается. Это произведение является проникновением в мир снов, в «художественное» видение, а не в реальность.

Однажды, в который уже раз, он стал рассказывать себе о своем прибытии в Аргентину, и так увлек его старомодный тон повествования, сарматская гавенда, в которую у него уложилась его история, что он продолжил ее дальше, делая все более и более фантастической. С кавалькадой, с путо, с дуэлью. Так появился «Транс-Атлантик», из духа Пасека, из «Воспоминаний Соплицы». Это была пародия польского стиля, он сам вспоминает, что хотел создать «Пана Тадеуша» наоборот, вывести поляков из рабства искусственной формы, в которой они пребывают долгие века. Для этого он создал собственный язык, подражание сарматскому говору, превосходно придуманный язык, исключительно «художественный», не имеющий естественных аналогов.

В поисках издателя для «Транс-Атлантика» и «Венчания» он в мае 1950 г. установил контакт с Ежи Гедройцем и «Культурой». В мае 1951 г. в «Культуре» появилась первая часть «Транс-Атлантика». Это был уже третий дебют Гомбровича. В том же майском номере «Культуры» напечатали первый текст Чеслава Милоша после того, как он остался на Западе. Публикация «Транс-Атлантика» вызвала бурю в эмигрантских кругах. Гомбрович с энтузиазмом ввязывается в дискуссии, выступает по материалам своего эссе «Против поэтов», вызвавшего волну полемики; переводит набросок Чорана об эмиграции и пишет к нему важное примечание, в котором излагает свое понимание литературы и эмиграции (потом он включит этот текст в книжное издание «Дневника»), ищет, как он написал в письме к Гедройцу, «связь искусства и Реальности». Ищет такую форму, которая вместила бы в себя все, что для него важно.

8.

В мае 1952 г. он посылает Гедройцу записки о поездке в горы, в Салсипуэдес. Они появятся в «Культуре» в апреле 1953-го. Это станет началом «Дневника». Он пишет Гедройцу 29 мая 1952 года: «Будучи на отдыхе в горах Кордобы, я разродился этими заметками. Сегодня, просматривая их, вижу, насколько они фрагментарны. Пусть сухой интеллект плодит рассуждения, мое же дело — искусство, импульс; я думаю, что в теперешних наших условиях импульс ценнее, чем рассуждение. Если же, дорогой Редактор, вы сочтете, что „эти мои хрипы имеют значение“, можете их опубликовать». Вскоре, в письме от 6 августа (!) он напишет Гедройцу о «значении этих хрипов»: «Сейчас я пишу что-то вроде Дневника — что-то вроде присланных вам заметок о Салсипуэдес — этого у меня набралось уже довольно много, и мне интересно, что получится. К сожалению, я не могу рассчитывать ни на комментаторов, ни на иные отзывы о моей литературе, в силу чего я сам вынужден стать собственным комментатором, даже больше — режиссером. Я должен выковать Гомбровича-мыслителя и Гомбровича-гения, и Гомбровича-демонолога культуры, а также — множество других необходимых Гомбровичей. Наивность этого предприятия, открытость этого процесса, игра в Духа или игра с Духом… — во всем таятся многочисленные опасности, но я считаю, что писать Дневник — мое призвание. „Journal“ Жида не столько вдохновлял меня, сколько показывал возможности преодоления некоторых принципиальных трудностей, которые до той поры делали для меня невозможной реализацию этого проекта (потому что я думал, что дневник должен быть „личным“, а он открыл для меня возможности дневника лично-публичного)». Гедройц тут же ответил: «Идея Дневника о<чень> хороша. Это идеальная для Вас форма. И к тому же сейчас такая модная! Жид, Мориак, Жюльен Грин, Дю Бо, Биран и т. д. Думаю, что Вам стоит познакомиться с ними перед тем, как приступите к написанию своего».