Белесые скандинавки, с припухшими где надо и не надо телами, бестолковые, словно не знают, что с ними делают, зачем, но и не удивляются этому — ну делают и делают, мало ли что.
Латиноамериканки, которые каждый раз норовят превратиться в трансвеститов и испортить настроение на весь уикенд.
Польки — какие-то всё время неумытые, будто их нашли на вокзале. И развороченные так, словно каждая спала не с мужчиной, а с юности жила с оглоблей и любила ее.
Японки, играющие в одну и ту же игру, — каждая тупит взор, как будто ничего этого не видела никогда, и тут вдруг появляются сорок бодрых самураев и быстро удивляют ее сорок раз подряд прямо на лицо.
Наши, с их кисломолочными телами, не знавшими солнца, с их мерзейшей претензией на душевность, которая разъедает любой разврат.
И речь у нас еще хуже, чем у немцев. «О, какой у тебя член». Член у меня? Сука, у меня пулемет Калашникова модернизированный, сейчас я башку тебе расшибу. Беги отсюда быстро, считаю до тринадцати. Нет, до семи, а то убежишь.
«Твари все, — шептал я, пробираясь к выходу, сделав девять полных кругов. — Твари!» Хотя сам уже знал, куда шел, к кому.
Тут недалеко.
Надеюсь, она все-таки не сменила место работы. Сейчас выскажу ей всё.
Побродил по вокзальной площади, пряча глаза от полицаев, но они это сразу секут, меня дважды останавливали, сверяли паспорт с недовольной и одновременно слегка подобострастной личиной, у личины всё еще ныл и ныл висок. На третий раз по бугристому лбу я узнал знакомого прапора, который… ну, тогда с Оксаной помог.
— Старшой, а Оксана работает, не знаете? — вежливо поинтересовался я, получая паспорт назад.
— Какая Оксана? — спросил он, тряхнув почти бордовыми щеками.
— Здесь работала. Девушка, — я кивнул головой в ту сторону, где встретился с ней впервые.
— Я тебе что, сутенер? — злобно ответил он. Один его напарник ухмыльнулся, другой смотрел на меня так, словно собирался повалить на асфальт и забить ногами насмерть.
— Нет, — ответил я, подумав.
— Нет, блядь, — передразнил старшой и пошел.
Тот, что хотел меня забить ногами, еще некоторое время стоял рядом со мной, у него подрагивало то одно веко, то второе.
— Ее убили, — обернувшись, сказал старшой громко.
Я обошел этого, с неврозом, и догнал старшого.
— Кто? — спросил я, пытаясь взять его за рукав, но при этом к рукаву не прикасаясь, потому что помнил, что нельзя.
— А чего? — спросил он таким тоном, которым мог бы сказать, например: «…Ты козлиный помет!»; но наши постовые всегда разговаривают только так, и я не удивился.
Я облизнулся и не нашел никаких слов во рту.
— Как про жену спрашиваешь, — хмыкнул он. — Ее сутенеры мочканули. На квартире тут неподалеку.
— За что? — шепотом спросил я.
— Загрубила им чё-то. Моя смена их задержала, черножопых. По горячим следам, — сказал он, и в его голосе послышалось удовлетворение. — Иди другой вставь, — посоветовал он.
Из-за железного забора, сжимая время от времени холодный прут, я следил, не появятся ли мои.
Зайти никак не мог: казалось, что все знают обо мне, всё знают про меня.
Начали подходить взрослые особи, зазывать своих: и то один двуногий кутенок, ликуя, выбегал из толпы, то другой.
Тех, кого искал я, не было нигде.
Может, их наказали и они в группе сидят? Старая уборщица там ворчит, кубики разбросаны, пустые окна, подоконники белые.
Или что еще может случиться? Еще что случается? Какие случаи случаются еще?
Пляшущими руками полез в карманы, так размашисто, словно у меня их, этих карманов, штук шестнадцать повсюду, а не четыре. В одном нашел свой мобильный с такими стертыми цифрами, словно с начальных классов решаю на нем примеры.
На какую букву она у меня была записана? На имя? Может, как жена она записана на букву «ж»?
Нет ничего на «ж».
Или на «с» как «супруга»? Кажется, есть такое слово «супруга».
— Или сразу и на «с» и на «ж» как спутница жизни, — предположил я вслух, листая телефонную книжку, то прыгая с «а» до «э», до «ю», до «я», то подолгу топчась на сонорных.
Наконец, нашел — это было имя ненастоящее, смешное, выдуманное мной когда-то, быть может, в Средние века, когда сознание человека еще было цельным, иерархическим, когда самый язык еще излагал понятия, а не извращенные модернизмом представления о понятиях, каждое из которых только и может, что быть целью для пересмешничества.
И единственное, в чем и можно было по-хорошему пересмешничать в Средние века, — так это в человеческой нежности, давая близкому второе имя, вывернутое наизнанку, как самая теплая варежка, пахнущая детской ладонью, леденцом, снежками из яблочного январского снега, который никогда больше не выпадет в наших землях.
Прогудели гудки, долго длились гудки, гудели и гудели. Интересно, по ту сторону моего звонка, там всё та же песня звучит? Или уже нет той песни, разобрали все ее слова на алфавит, а из нотных жердей сделали курятник?
— Алло, — ответил мужской голос.
Рука моя дрогнула.
— Я очень ревнивый, — помолчав, сообщила мне трубка на ухо.
Я поперхнулся дурацким клёкотом.
— Да что ты! — почти крикнул я.
— Ты часто звонишь, — произнес он так, словно читал разные фразы из карманного словаря, переводящего с его ублюдочного диалекта на мой язык.
— Вася, ты в своем уме? — спросил я.
— Я не Вася, — ответил он и отключился.
Всего два часа, может быть, начало третьего, а на улице уже начало темнеть, осень скоро, август на исходе.
Внутри пульсировало странное ощущение, что я кого-то должен найти и разгадать.
Шел сначала за одним стариком, стараясь попасть след в след, он остановился, догадавшись, что за ним идут, отпрянул в сторону. Я поспешил мимо, не поднимая глаз.
Потом шел за цоканьем каблуков, даже не смотря, кто это цокает, краем глаза замечал только, что она в чулках. Когда цоканье останавливалось, я останавливался тоже и стоял, закрыв глаза. Цоканье продолжалось — я снова спешил за ним. Потом раздался звук остановившийся машины, человеческие голоса, смех. Я подождал, но цоканье больше не возобновилось.
Выбрал подростка, в руке у подростка был прутик, он сёк им воздух. Я шел по другой стороне тротуара, чтоб не напугать, потом держался поодаль, когда подросток свернул во двор. Потом он надолго остановился возле какого-то подъезда, и я неосмысленно подошел ближе.
Подросток, торопясь, нажимал кнопки домофона. Когда открывалась дверь, я уже стоял у него за спиной, молча.