Дорога в декабре - читать онлайн книгу. Автор: Захар Прилепин cтр.№ 278

Что до офицеров, то всякий из них, само собой, догадался, что это не Верисаев написал. Но замполит всё равно смотрел на Верисаева так, словно тот узнал про него что-то нехорошее.

Тем временем мы из-за его пилотки приняли упор лежа на кулаках и постояли так, пока дед Филипченко, пребывающий в хорошем настроении, пересказал остальным старослужащим содержание одной замечательной кинокартины. Вообще он был немногословен, но когда кто-то делает упор лежа, можно ведь изменить привычке. Верить его хорошему настроению никак не стоило.

Филипченко славился одной невинной забавой, которую я пару раз наблюдал. Неведомо как попавшим в расположение части городским малолеткам, с восторгом глядящим на воинов, Филипчен-ко показывал штык-нож и просил принести в обмен на реальное орудие убийства батон колбасы. Принесенную колбасу он забирал, а за штык-ножом просил подойти ну, скажем, завтра.

Помучив до свиристенья в суставах кулаки, до паралича мышц — грудные клетки и до неудержимой дрожи — локти, мы поднялись и еще немного постояли на одной ноге, согнув другую в колене.

Развлеченьем нам в этом состоянии служили веселые истории в исполнении другого — гнусавого, шепелявого и картавого, зато размером два на два — деда. Осознать смысл произносимого им казалось невероятным — с тем же успехом можно было ссыпать, скажем, в ведро десятка два букв из нашего алфавита, поболтать их там и потом громко вытрясти на пол. И будет вам очередная веселая история, главное — самому заразительно смеяться, пока сыплются буквы.

Дед Филипченко добродушно предложил нам сменить ногу, а шепелявый вытащил откуда-то два женских чулка. Только тут я стал постигать, что он хвалился, как в самоволке кого-то стремительно поимел, и вот даже принес в качестве доказательства чулки.

Еще у него обнаружилось два черных носка.

— Я не понял, — без улыбки спросил Филипченко, — ты кого там все-таки снял, что оно у тебя носит и чулки, и носки сразу? Или это на четырех ногах ходит?

Смеяться, стоя на одной ноге, неудобно, кстати. К тому же за улыбку можно получить удар под колено, и тогда можно будет посмеяться, ударившись оземь, но в птицу, как в сказке, не обернувшись.

— Не пойду же я к бабе в портянках, — спешно пояснил шепелявый, произнеся всё это одним длинным словом. Чтобы разобраться, я еще с минуту мысленно пилил это слово на предлоги, местоимения, глаголы и существительные во множественном и единственном числе.

Шепелявый трепал и мял в больших руках чулки с носками и продолжал что-то молоть на своем шепелявом языке.

Левая нога затекла и стала на удивление нестойкой. Странно, думал я, отчего на двух ногах можно не напрягаясь простоять час, а на одной и минута невыносима.

Деды смеялись себе за женский вопрос.

— А ты понюхай, — протягивая чулок, весело предложил шепелявый деду Филипченко, но тот увильнул скулой, сказав недовольно:

— Иди молодым дай понюхать!

Шепелявый принес трикотаж нам и потыкал каждому в лицо женскими, к счастью, принадлежностями. Пахло чем-то мокрым и сладким. Отклоняться, стоя на одной ноге, тоже было неудобно.

— Чё вы с нами как с салабонами? — вдруг раскрыл рот Верисаев.

С ума, что ли, рехнулся — подумаешь, чулок. Если б никто не видел, я б его сам себе на лицо положил.

Дед Филипченко неожиданно стал крайне внимательным, из чего можно было сделать вывод, что сейчас произойдет что-то нехорошее.

— А в чем, сынок, разница? — спросил он певуче, не глядя на нас. — В том, что ты скоро дослужишь первый год и станешь черпаком?

— Вольно! — не дожидаясь ответа, скомандовал Филипченко и прошелся вдоль нашего строя. — Сейчас мы устроим сводное выступление спецназа и балета, — порадовал он всех. — Ты и ты, — он указал на Верисаева и, пропустив следующего в строю, на меня, — будете спецназ. А ты и ты, — он ткнул пальцем в стоявшего слева от меня и стоящего справа, — будете балет. Первые раздеваются до пояса сверху, — скомандовал он, — а вторые до пояса снизу.

Услышав приказ, никто не возмутился, и я тоже, тем более что нам с Верисаевым выпало остаться в штанах.

Все, чертыхаясь и моля о приходе утра или хотя бы дежурного офицера, разделись.

Я скосил глаза на свое раскрашенное угрями плечо.

Те, что оказались нагими снизу, озирались дурными глазами и еле заметно поводили во все стороны руками так, словно в любую минуту к ним могла подплыть воздухоплавающая рыба и укусить куда-нибудь.

— Первые надевают вот это на головы, — скомандовал дед Фи-липченко и, забрав у шепелявого, выдал нам с художником по чулку, — а вторые вот это на свои органы, — и наделил двух оставшихся духов носками.

Чулок на вкус оказался ароматным и ногой не пах. Такое ощущение, что его носили на каком-то гладком и продолговатом фрукте.

Делать нам ничего не пришлось, потому что вид четырех духов — двух в черных, с кружевами, масках на голове и двух в черных носках на чреслах — безо всяких излишеств был восхитительно хорош.

Деды заливались, показывая многочисленные зубы, а также редкие пробелы меж ними.

Через минуту смеяться стали тише, через две совсем затихли, хотя вкус к радости еще не пропал.

— Так, — догадался дед Филипченко. — Меняемся теперь. Балетный взвод, передать чулки рядовым! Труппа спецназа, скинуть носки товарищам!

Мы обменялись трикотажем. Я брезгливо взял доверенный мне носок двумя пальцами, стараясь не смотреть на то, куда он только что был надет.

— Хули стоим? — вдруг взъярился Филипченко. — Теперь надеваем чулки на органы, носки на головы!

Тем двоим, голым снизу, было уже всё равно, и они попытались приладить к себе спадающие чулки.

— Хули стоим? — повторил дед, вглядываясь в меня с голодным любопытством, как в дупло, где мог быть медок.

— Я не буду, — выдавил я.

— Да ты что? — удивился он. — А почему?

— Носок не налезет на голову, — ответил я и разжал пальцы. Носок упал на пол.

Дед проследил его паденье взглядом, словно с его любимого дерева слетел последний тяжелый лист и вослед за этим теперь уже точно подступит полная, кромешная зима, ни меда не будет, ни яблок.

Никак я не ожидал от Верисаева, что он тоже возьмет и бросит свой носок, но не так как я — под ноги, а в сторону шепелявого, как перчатку.

Меня сбили с ног первого, а что сделали с художником, я не видел.

Крутясь под ударами в бок, в голову, в ноги, в голову, в бок, я стремился не оторвать лба от пола, наверняка зная, что черный носок мне сейчас же засунут в рот. Разве я смогу потом этим ртом разговаривать. Меня подцепили и потянули вверх за шею, за кадык, и почти что подняли, но тут я рванул зубами чью-то руку и сразу же, изловчившись, сделал на животе круг, чтобы пинавшие меня перепутались и какое-то время вновь переступали с ноги на ногу, приноравливаясь, как бы затоптать меня половчее.