Инвалид детства - читать онлайн книгу. Автор: Олеся Николаева cтр.№ 29

— Ну, старец, не дойти тебе сегодня до своей кельи! — заорал юноша, грозя кулаком и потрясая запутавшейся ниткой.

— Ш-ш-ш! — покатилась со смеху девушка и сказала сквозь слезы. — А он говорит, что трефовый, а сам — пиковый! Ш-ш-ш!

— Искусство! Искусство! — закивал «спившийся художник». — А вы мне — церковь, церковь...

— Вау! Вау! — жалобно скулил Иринин «садовник».

— Боюсь! Свечи горят. Лики глядят. Христос грядет! — в ужасе бормотал шаркающий мужчина с затылком. Он рванул на себе пальто, и пуговицы запрыгали по гулкому полу.

— Ну и что!

— А вот вернешься домой — поедом буду тебя есть! Со света сживу!

— Ад! Ад! Ад! Ад!

— А я старцу пожалуюсь — пусть он тебя выгонит!

— Да пойдем лучше к девкам, — прибавился какой-то новый заунывный голос, — там винище, современная музыка...

— А я думала, ты там будешь... В Хаммеровском центре... Было просто роскошно. Американское телевидение, послы, весь бомонд. А я у всех спрашивала — где же Ирина, неужели ее не позвали? Они говорят — такая суматоха... и потом — это такой уровень!

— Искусство! Искусство! — закивал тот, в телогрейке, падая от изнеможения.

— «Варвару, Анастасию, Петра, Филиппа, Николая, Нину, Тита, Пелагею, Димитрия, Дарью, Ксению, Феодора, Леонида, Павла, Александра, Еремея, Гавриила, Ирину, Софию, Любовь, Владимира, Михаила...» — читал Таврион.

— Как, тебе даже не позвонил? Он же на кинофестиваль сюда приезжал! Десять дней в Москве, потом, кажется, в Ленинграде и Талине. А я думала, ты сейчас в ложах восседаешь да по ночным барам вытанцовываешь!

Кто-то зажег свет. «Да любите друг друга», — грянуло с высоты.

Вдруг дверь распахнулась, и в церковь танцующей разудалой походкой ворвалась Татьяна. Пальто на ней было расстегнуто и приспущено с одного плеча. Платок сбился набок.

— Поспела-таки на праздник жизни! — возгласила она. — Али не ждали? А еще хотели меня от Господа оторвать! — она игриво погрозила старцу Иерониму пальцем. — Не выйдет! — Она воинственно выставила вперед подбородок. — Господу моему возлюбленному — Иисусу Христу — посвящает Татьяна свой белый танец!

Она подняла руки над головой в каком-то исступленном жесте и отчаянно затопала, выбивая чечетку.

Старец подошел к ней и, не дожидаясь, когда она окончит выделывать немыслимые кунштюки странно выгибающимися ногами, осенил ее крестным знамением. Она закричала на него, тяжело дыша и загораживая лицо руками, но отступила назад. Он сильно наклонил ей голову, положил на нее большую открытую книгу и продолжал читать нараспев:

«Ибо Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека; потому что он долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, сберегая его, но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни. Иисус спросил: как тебе имя? Он сказал: легион».

Церковь содрогнулась от воя, плача, стенания, рычания, крика.

Было душно, и Ирина почувствовала, как волна тошноты подкатила к самому горлу. Достав из сумки изящный флакончик, она помазала духами около губ и прикрыла рукою рот.

«Да, — подумала она. — Быт, конечно, есть прямое выражение человеческого нутра. Какого внутреннего величия можно требовать от человека, который так раздрызганно и безвкусно проявляет себя в быту! Эти серые бараки, эти голые лампочки под потолком, эти облезлые стены... Вполне понятно, что один извлекает из подсознания лишь грязные клочки неоформившихся эмоций, а другой — целые художественные построения, емкие символы, глубокие аллюзии...»

— Посмотри, руки у тебя, что обезьяньи лапки, — сморщенные, подробные. Я — твоя мать, а у меня моложе...

Постепенно бесноватые стали успокаиваться.

Ваня ограничивался лишь каким-то умилительным и тихим «иго-го», Иринин «садовник» перешел на отрывистые «вав», шаркающий мужчина вынул платок и стал вытирать свою начальственную лысину, Татьяна стояла покорно на коленях, касаясь лицом подрясника старца Иеронима.

— Зачем вы здесь? — спросил Таврион, обеспокоенно глядя на Ирину.

— Это жизнь, — ответила она, — от нее нельзя отмахнуться...

Ее поташнивало все сильнее и сильнее.

— Не надо вам здесь находиться, — твердо сказал он. — Здесь почти как в аду.

— А почему — почти? — она сделала попытку улыбнуться.

— В аду еще страшнее, — строго ответил монах. — Там уже нет надежды.

Она вышла на воздух. Шел плотный густой снег. Влажный ветер ударил ей в лицо, но не освежил, а, наоборот, перехватил дыханье, и она, едва успев выбежать за церковную ограду, согнулась в три погибели над какой-то рытвиной.

Ее рвало сильно, громко, до звона в ушах, до гулкой пустоты и рези в желудке, до горькой слюны. Но она не конфузилась — она знала, что это ее плата за право оставаться сильной, свободной, отважной, наконец, боголюбимой — светло летящей сквозь мрак этого мира и отторгающей от себя все, не имеющее к этому отношения.

Через пятнадцать минут она, уже умытая снегом и облитая французскими духами, твердо шла по шоссе вдоль глухих заборов, оврагов и водокачек, оставляя за собой благоуханный след и горячо голосуя всем подряд — от самосвала до милицейки — проезжавшим мимо машинам.

— Мать Ирина! — окликнул ее голос молоденького монашка, вслед за которым появился и он сам из-за густой пелены снега. — Я вам за небесную-то любовь так вчера и не ответил! Ну, вот это — «возлюби ближнего», вы спрашивали, помните?

— Вот как? — она благосклонно посмотрела на него.

— Небесная-то любовь — совсем иная! — он, торопясь и сбиваясь, глотал летящий снег. — Небесная любовь, — он замедлил шаг и с умилением сложил ладони, — всему верит, на все надеется. Она не превозносится, не досаждает, не завидует, не ищет своего. А если не ищет своего, то, следственно, свободна от своего, так ведь?

— Наверное, —подумав, кивнула Ирина.

— А если свободна от своего, то и от всего мира свободна, так ведь?

— Это еще как сказать, — она замахала рукой, кидаясь навстречу легковушке.

— Нет, подождите. Бог есть любовь, ведь так?

— Пожалуй, — кивнула она, отскакивая в сторону от пролетающего грузовика.

— А что нам мешает быть с Богом, а? Сами же себе и мешаем, когда своим «я» от Него загораживаемся, самих себя только и слушаемся, и слышим, да и видим-то только себя, да еще и любуемся — экие мы особенные! А если мы сами себе мешаем быть с Богом, значит мы мешаем себе и любить, верно? А коли мы любим, значит, мы с Богом, значит не ищем своего, значит, сами себе не мешаем — следственно, мы свободны? Логика! А если мы любим, — продолжал он с еще большим пылом, — и мы свободны, значит, эта любовь и есть высшая наша свобода! Каково?