Я росла во Флоренции - читать онлайн книгу. Автор: Элена Станканелли cтр.№ 16

Я смотрю в окно — и внезапно начинаю понимать то, чего никогда прежде не осознавала, хотя долго жила в этом городе и выглядывала из тысячи похожих окон, выходивших на крыши домов. Мне кажется, я вдруг поняла, почему англичане всегда так любили жить здесь, спорили из-за вилл во Фьезоле и Сеттиньяно, желали умереть на берегах Арно. Почему писали книги, действие которых разворачивается здесь, и покупали все эти дома — обратите внимание на то, какие имена значатся на дверных табличках зданий на великолепных улицах, ведущих к площади Микеланджело, пересекающих улицу Деи-Колли, примыкающих к площади Дель-Кармине или к рынку Сан-Лоренцо, — обставляя их с педантичной тщательностью и вкусом к деталям, на которые никто из нас больше не способен ни в финансовом, ни в психологическом плане. Англичане любят Флоренцию, потому что Флоренция — английский город.

Но не вся. Во Флоренции есть и итальянские кварталы, особенно на окраинах или, по крайней мере, за чертой бывшей городской стены. Но большая часть города колоритом и атмосферой напоминает скорее городок в окрестностях Лондона, чем какие-либо места, например, во Франции, Германии или Южной Италии. Знаю, это утверждение покажется странным тем людям, которые не очень хорошо знают Флоренцию и всегда представляли ее себе как классический образец ренессансного города со средневековыми корнями, выросшего на месте древнего этрусского поселения и питавшегося римской культурой.

Разумеется, история его происхождения именно такова. Но город — это также происходящие с ним события. С Флоренцией случилось вот что: стараясь держаться подальше от самой себя, чтобы не взорваться изнутри, чтобы не упасть в реку, заглядевшись на свое прекрасное отражение, она превратилась в английскую даму, строгую и загадочную, молчаливую, одетую в цвета осени.

Возможно, она готовит нам сюрприз, вынашивает планы обновления. Может статься, неожиданно для себя мы однажды обнаружим, что именно Флоренция оказалась в авангарде, подготовив переход от итальянской беспорядочности к английской целостности. Флоренция, возможно, станет первым неанглийским городом, который поменяет кожу, цвет. Как полоски, появляющиеся на мониторе, когда что-то скачиваешь. Ничего не происходит, нет никакого движения, пока белое поле не заполнится цветом.

Как бы там ни было, бабушка, по всей видимости, не покупала эту книгу. И никто другой для нее ее тоже не покупал, даже учитель начальной школы, который вскоре стал ее мужем, подарив ей четверых детей. Я не знала своего деда, но не думаю, что он унес в могилу такой секрет. Однажды мне придется смириться с мыслью, что ни у кого в моей семье никогда не было "Орфических песен" издания 1914 года. С другой стороны, я ведь тоже не купила ни одну из работ Каттелана [36] , когда они стоили немногим больше билета low cost в Шарм-эль-Шейх. Да и билета low cost в Шарм-эль-Шейх я тоже не покупала. На что же я потратила те деньги, которых хватило бы на роскошную квартиру в исторической части города? Понятия не имею. Если потомки потребуют от меня объяснений, то вряд ли их получат.

Как я говорила, в детстве я отчаянно искала в родительских вещах знаки той жизни, которую они вели в мое отсутствие. Это была извращенная забава, порождавшая страхи, но и умерявшая их. Сделать первый шаг к победе над неврозом — это не признать его беспочвенным, а, наоборот, превратить его в страх перед чем-то реальным. Сражаться с призраками — самая неудачная из баталий. Если бы мне только удалось окончательно установить, что родители живут независимой от меня жизнью, я смогла бы их возненавидеть, и так началось бы мое взросление.

Самые изощренные муки я испытывала, разглядывая свадебный альбом родителей. Бракосочетание собственных родителей — это что-то вроде хоррор-версии "Этой прекрасной жизни" Фрэнка Капры. Только в главной роли вместо Джеймса Стюарта — ты сама, тут вместе с тобой и твоя прекрасно поживающая семейка. Вот только тебя никто не может узнать, поскольку ты еще не существуешь.

Альбом был такой солидный, что ящик, в котором он хранился, казался не более чем тесным футляром. У него была коричневая с золотой строчкой обложка, блестящая и холодная. Фото, вставленные в уголки, которые следовало приклеивать с ювелирной точностью — а этим качеством никто в нашей семье не обладал, — выпадали и скапливались в середине. Одетые в черное и белое, элегантные и строгие, мои родители были прекрасны и словно светились изнутри. Я не могла с уверенностью утверждать, что причиной их сияющего вида было мое отсутствие, и все же… меня не было, а они сияли. В ту пору я начинала осваивать возможности этих сомнительных силлогизмов, которыми во взрослой жизни научусь пользоваться как кинжалами. У матери были короткие, завитые на бигуди волосы. Черные, угольно-черные. Кто-нибудь, но не я, мог бы подумать, что мы с братом, оба белобрысые, приемные дети. Кто-нибудь другой. Передо мной стояли более животрепещущие вопросы.

На фото все сияли. Отец в пору женитьбы сильно походил на Джан-Марию Волонте [37] . Те же глаза, тот же рот, та же форма лица. Да и вообще вся наружность, которую я бы назвала аристократически южной. И не важно, что Волонте родился в Милане. Насквозь пропитанный влиянием Леонардо Шаша [38] , лукаво-грациозный, он завоевал право иметь две отметки о месте рождения. Отец же был настоящим сицилийцем. Сейчас, после стольких лет жизни во Флоренции, он произносит "с" и "т" с вполне натуральным придыханием. Тогда, только-только приехав сюда после окончания университета, он картаво произносил "р", а гласные у него получались широко открытыми. Возможно, как и многим сицилийцам, впервые высадившимся на материке, ему не понравился некрепкий кофе в здешних кафе.

Хотя вся литература о кофе — из неаполитанского репертуара, зачастую именно сицилийцы гораздо более camurriusi [39] в этом вопросе. Где бы они ни находились, они изумляются (или делают вид, будто изумляются, а это, как известно всякому, кто имел дело с сицилийцем, примерно одно и то же), если им подают что-то непохожее на каплю черной лавы в обжигающе горячей чашечке, как они привыкли. Если не находят рядом стакана холодной воды, если потом, как естественное следствие столь строгих требований, не подступает желудочный спазм. Спазм, который день ото дня неумолимо обращает их в рабов маалокса. В нашем доме, где почти все было запрещено, мы, дети, пили черный-пречерный кофе, когда наши сверстники все еще пробавлялись грушевыми нектарами. Излишне говорить, какую признательность мы питаем к изобретателю маалокса.

В январе 1955 года, вскоре после защиты диплома по праву в Палермо и за девять лет до свадьбы, отец переехал во Флоренцию. Он отправился туда следом за профессором Мьеле, преподавателем административного права, с которым познакомился на какой-то конференции в Риме. С ним приехал его отец, дедушка Антонино, или Нини. Отец поселился на улице Шипионе Аммирато у пожилой бездетной пары.