Кабирия с Обводного канала - читать онлайн книгу. Автор: Марина Палей cтр.№ 32

Угощение Хенка состояло из чашечки кофе. То есть по чашечке – себе и мне. Но это лишь так, для блезира. Главное же яство, которым я была отпотчевана весьма щедро, можно было назвать так: бурное любовное покаяние с гарниром из экуменизма, оккультной философии, этнографических африканских специй – и тривиальной эзотерической подливки, именуемой «неизбежное-очищение-преображение-и-воспарение-Духа-на-лоне-природы». Все это было настолько не типично для Хенка как подданного королевы Беатрикс – и, главным образом, для Хенка как такового – что я уж было подумала, не укусила ли его в саванне какая-то муха, от яда которой в Европе нет ни превентивной вакцинации, ни антидота.

...Он говорил, что именно там, в Африке, осознал большинство своих промахов и грехов – в частности, роковых ошибок в своем отношении ко мне. Он говорил, что был недопустимо мелочен, преступно эгоистичен, баснословно инфантилен и абсолютно слеп. Он говорил, что только там, под небом Африки, ночью, под беспощадной, всесильной, циклопической луной, когда в воздухе разносился вой гиен и шакалов, он понял, как же ему меня гибельно не хватает. Он говорил также, что, умываясь в ручье, он всякий раз видел рядом мое отражение и не мог освободиться от этой мучительной галлюцинации... Он говорил, что его тяга ко мне, преодолев животную похоть, обрела черты духовности – именно там, в песках благословенной Африки... А вдобавок тут, в Иерусалиме, он успел побывать в местах христианских святынь... Ну и так далее.

То есть говорил он довольно много.

Демонстрируя практическую составляющую своего преображения, Хенк заявил:

– Соланж, пожалуйста, дай мне номер твоего рейса – я тебя встречу в Схипхоле! Я отвезу тебя, куда скажешь: у меня белый-белый «Пежо»... ты ведь любишь белые «Пежо»? Кстати, у меня теперь и квартира своя есть... В Гааге... Тебе бы она понравилась...

Во время его не по-нордически страстных монологов (вот оно, влияние африканского неба!) я отчетливо видела, что Хенку что-то мешает... беспокоит, что ли... или раздражает... ну, словно бы гвоздь в ботинке или больной зуб... или зуд от тропических укусов, который, дабы не нарушать политеса, он не смеет утолить, даже и потихоньку...

Словом, я видела, что Хенк не в своей тарелке. И не потому, что взволнован встречей. Нет, не потому. Такие вещи я чувствую безошибочно. А присутствовало тут нечто третье, таинственное и непостижимое. По крайней мере, непостижимое для меня.

Я было уже собралась назвать ему данные своего прибытия, и мы двинулись к выходу, поскольку Хенк сказал, что его записная книжка осталась в машине. А машину он арендовал на пару часов, и мог бы прокатить меня туда... сюда... потом вот еще куда... (назывались религиозные святыни самых разных конфессий). И вот, проходя уже возле стойки бара, то есть у самого выхода, Хенк вдруг резко повернулся к бармену и – словно даже не ртом, а всем своим чревом, то есть всем нутром, естеством своим – с облегчающей яростью выкрикнул:

– Подумать только: чашечка кофе – десять шекелей!!.

Но мне не хотелось бы заканчивать историю именно так. Это было бы как-то несправедливо по отношению к Хенку, с которым я знавала и лучшие минуты. Поэтому закончу на воспоминании, которое предшествовало моему отлету в Штаты.

Стоял конец октября, американский ангажемент еще не был подписан, и тут, в некий дурацкий вторник, когда небо, выворачиваясь наизнанку, без передышки блевало помойным дождем, я вспомнила, что у Хенка сегодня день рождения.

...В цветочной лавке я составила букет из высоких роз. Каждый стебель такой розы был мощно оснащен боевыми шипами, словно сказочное древко геральдического флага. Букет получился роскошным: розы были и жарко-пунцовые, и мохнато-персиковые, и шелковисто-алые, и брусничные (с плотными, словно головки змей, бутонами), и чайные, и свекольные; была там парочка роз лебединой белизны – вся эта очаровательно-свежая пестрота дышала райским эфиром и, шурша, слегка шевелилась... Затем, по дороге, я прихватила бутылку «Jenever» [9] . А в «Bijenkorf» купила итальянский галстук от «Moschino» – в цвет Хенковых глаз. Хотя представить Хенка в галстуке было, конечно, забавно...

В такси я забыла свой плащ. Произошло это до смешного просто: водитель, молодой араб, взялся молоть двусмысленную чепуху, на середине пути я велела остановить, выскочила под дождь...

Поднимаясь по ходившей ходуном лестнице, я предполагала услышать гвалт и музыку. Но было тихо. Понятно: станет он в такой день сидеть дома!

Я устало остановилась перед его дверью. Рядом с ней, как и раньше, стояло высокое, треснувшее пополам зеркало. Вид у меня еще тот: черные мокрые чулки, как у невзыскательной проститутки... на каблуки-шпильки наколоты грязные листья... Винтажное платье из креп-жоржета тоже насквозь мокро... нагло торчат соски, словно разросшиеся от дождя... обрисованные платьем, очень рельефно проступают трусики, пояс для чулок, подвязки... Мои волосы, как и прозрачный шарф, висят чуть не до пят...

В это время на площадку выходит Хенк:

– А я услыхал, как ты тут дышишь...

Вот как бывает: молодой, сильный, красивый парень в свой день рожденья сидит дома – один, совсем один. При мне, правда, позвонили родители («производители», как, морщась, прокомментировал Хенк), но их «произведение» даже не снизошло поднять трубку, с отвращением выслушав «болтовню этих придурков» на автоответчике.

С букетом моих роз Хенк был сатанински красив. Я взялась его фотографировать. Мы пили «Jenеver» и теперь уже я под синатровскую «Everybody Loves Somebody Sometimes...» командовала: «Замри!», «Вот так! Лежи вот так!» Чувствовалось, что для Хенка крайне непривычно, а возможно, и неприятно быть «объектом визуальных концепций»... Но он подчинялся. Его глаза при этом словно бы говорили: ну, вот видишь, Соланж, у нас же все хорошо, Соланж, дай мне шанс, Соланж, мы сможем снова быть вместе...

И вот, пока мы так проводили время – и ночью, когда спали, и рано утром, когда я уже ушла, а Хенк остался наедине со своими «неоднозначными впечатлениями» – а возможно, и весь последующий день – цветы, по нашей обоюдной рассеянности, оставались без воды.

И они, конечно, завяли.

О чем Хенк мне сказал через три года, в Иерусалиме. Правда, он, в конечном итоге, спохватился и налил-таки воды в белый фаянсовый кувшин (куда цветы как один из элементов декора были целенаправленно поставлены мной для фотосессии). Однако это запоздалое раденье оказалось уже напрасным. Но ты не думай, Соланж, я храню этот засохший букет – он еще прекрасней, чем свежий, поверь...

Нет. И на этом эпизоде – с засохшими цветами – я тоже не хочу завершать историю. Слишком карамельным мне кажется такой конец – с тошнотворно-трафаретными параллелями и одномерной, лобовой, не без прогоркло-назидательного запаха, символикой. А кроме того... А кроме того, для тех, кто любит так называемую «правду жизни», следует отчитаться до конца...