Дети гламурного рая - читать онлайн книгу. Автор: Эдуард Лимонов cтр.№ 19

Позже я поселился на улице Серафимовича. На самом верхнем этаже. Мне сдал большую квартиру под самой крышей знакомый австрийский бизнесмен. Из моих окон были видны вкось кусок Тверской улицы и впрямую — окна пятого этажа мэрии Москвы. Однажды вечером, сидя в одиночестве за столом, придвинутым к окну, я вдруг увидел пересекшего несколько окон подряд нашего прославленного мэра Юрия Лужкова с голым черепом. Было темно, окна мэрии ярко освещены. Было поздно, чуть ли не к полуночи, мэр прошел (один!), достал из железного шкафа некий большой «гроссбух», зажег настольную лампу и уселся под ней читать «гроссбух». Я тогда подумал, что нашлись бы, наверное, враги Юрия Михайловича, которые дорого отдали бы за эту огневую позицию у моего окна в ночи, в пятидесяти метрах от его прославленного черепа. В те годы везде жили бомжи и бродяги. Над потолком квартиры австрийца был чердак — иногда сверху были слышны звуки драки и дикие крики. В пятидесяти метрах от тела мэра творились безобразия. Однажды ночью мы с Наташей Медведевой с трудом пробились в квартиру австрийца сквозь стаю пьяных бомжей.

У станции метро «Академическая» я жил в квартире бухгалтера, сидевшего в тюрьме. Там было несколько шкафов с депрессивными советскими книгами. Но, увы, не было телефона. Стояла зима, каждое утро я бегал на станцию метро названивать по делам только что созданных партии и газеты из телефона-автомата. Меня научили, что там нажимать в щели для монет, и я пользовался наследием русской смекалки в целях партстроительства. Наташа Медведева записывала тогда альбом «Трибунал Натальи Медведевой», помню, к ней приходил пить чай продюсер Семенов.

От скандального журналиста Могутина и его друга, художника Филлипини, мы с Наташей унаследовали квартиру в Калошином переулке, то есть мы стали снимать эту квартиру, когда Могутин уехал в Америку. Нам достались и книги, и посуда, и даже одежда. Все это пришлось как нельзя кстати. Небольшая, теплая, очень светлая, балкон спальни выходил на Театр Вахтангова, квартира была неудобна только тем, что была рядом с Арбатом и рядом с Домом актера. Выходя ночами из ресторана, пьяные актеры галдели и ругались, иногда дрались, ну а Арбат не ложился спать никогда. Поздно вечером цокали копыта лошадей и пони, которых уводили с работы, рано утром я просыпался от цоканья копыт лошадей и пони, идущих на работу. В июле 1995-го рухнула в этой теплой и красивой квартире наша любовь с Наташей Медведевой.

По мере того, как я строил партию и партия стала действовать, квартира в Калошином переулке втайне посещалась сотрудниками спецслужб. В каждой комнате был установлен «жучок» — микрофон. Впоследствии, когда мне, арестованному, предъявили кассеты с «прослушкой», я некоторые из моих разговоров услышал вновь. Когда я переходил из комнаты в комнату, раздавался щелчок — это включался новый микрофон. Один «жучок» стоял у меня прямо под столом, было слышно даже, как я пишу — звук острия ручки по поверхности бумаги. Я уверен, что такие же и даже лучшие «жучки» стоят в квартире, где я обитаю сейчас.

Вообще-то я люблю жить в отелях. Когда-то в Нью-Йорке я прожил в отелях почти пять лет. В отеле все готово и очень удобно. Когда писатель Набоков получил достаточную сумму денег за экранизацию «Лолиты», он уехал из Америки в Швейцарию и поселился в отеле на берегу озера…

Когда в июле 2003-го го я вышел из лагеря, то, приехав в Саратов, пришел с моим адвокатом на главную улицу, сел в открытом кафе и заказал бокал красного вина.

Это было французское бордо среднего качества. Я набрал в рот вина и, не глотая его, оросил этим божественным соком всю «палату», то есть полость рта. Мне сделалось очень хорошо. Потому что я досрочно выполнил свою мечту. Ведь я полагал, что смогу выпить вина лет через десять: прокурор запросил мне четырнадцать строгого. Вообще-то в сумме, постатейно, он запросил мне двадцать пять, но «путем частичного сложения» остановился на четырнадцати.

Что до вина, то вино тотчас поставило меня на ноги, у жизни появилась глубина и теплота. По главной улице Саратова толпами шли красивые девушки, стояла жара, как на острове Куба, потому что адвокат Беляк зажег сигару…

— Проблема России, основная и непреодолимая, в том, что на ее территории не росла виноградная лоза. В результате сменявшие друг друга поколения выросли на жесткой водке, Эдуард, — так учил меня на московской кухне в 1970 году судья всесоюзной категории по боксу Кричевский. Мы сидели у его кухонного стола и пили болгарское вино. — Потому, Эдуард, из-за жесткой водки во многих поколениях все в нашей стране жестко. Политика, милиция, уличные драки, государственный строй.

Мне было двадцать семь лет, я снимал комнату в этой же квартире, Кричевский жил в соседней, ему было семьдесят шесть лет, и он до сих пор еще выезжал судить матчи, правда, за границу его никогда не пускали. Бывший поэт, могучий мужик, он знал в свое время Есенина, в 1917-м ему было двадцать три, он вовремя ушел из поэтов в спорт и потому уцелел и вот расхваливал мне вино на общей кухне. Когда-то вся эта квартира принадлежала его семье, теперь осталась у него одна комната. То, что говорил тогда Кричевский, казалось мне забавным, я улыбался. Сегодня я уверовал в его теорию и вовсе не улыбаюсь. Считаю, что и крепостное право задержалось у нас дольше по причине невозможности произрастания в нашем климате виноградной лозы.

К вину я приобщился еще в середине шестидесятых в Харькове. «Богема», как они себя называли, поэты, художники пили вино, в основном красное, болгарское или венгерское («Бычья кровь» до сих пор поставляется в РФ). В Москве меня научили пить вино с острым сыром «рокфор», это было модно. Пили и дешевое алжирское вино, его, правда, считали «пойлом», хотя по качеству оно не уступало болгарскому, виноградники-то в Алжире высаживали прирожденные виноделы — французы. Про алжирское говорили, что его поставляют в танкерах.

В мастерских художников на Сретенке, у Кабакова и Соостера, пили вино; мой ближайший приятель тех лет Володя Алейников пил вино в запредельных количествах. Однажды за ночь мы с ним выпили четырнадцать бутылок алжирского и две бутылки водки. Честно говоря, никто в те вина не вчувствовался, набрав в рот вина, не булькали, не полоскали, пили почти как водку, залпом.

Я начал понимать вина только в 1979-м, в Нью-Йорке, когда у меня в руках оказался ключ от лучшего на всем East Coast (то есть на всем Восточном побережье) винного погреба мультимиллионера Питера Спрэга, когда я стал работать у него мажордомом. Там были, помню (среди жемчужин): шампанское «Дом Периньон» пятидесятых годов рождения, ящики с «Шато Лафит Ротшильд» начала шестидесятых. Не совсем соображая, какая это ценность, я первое время имел обыкновение спаивать «Шато Лафит Ротшильд» своим многочисленным случайным подружкам. Продолжалось это до тех пор, пока друг Питера, и тоже мультимиллионер из Малайзии, Ананда Кришнан не поведал мне истинную цену этих винных шедевров. Ну и, конечно, Питеру Спрэгу сбрасывали новое божоле на парашюте в ту же ночь, когда вино это откупоривали во Франции. Сбрасывали не над Нью-Йорком, разумеется, но над его имением в Массачусетсе.

Волею судеб оказавшись уже в 1980-м в Париже, Франция, я оттачивал свои винные знания вплоть до 1994 года с перерывами на военные действия. Военные действия, впрочем, происходили все без исключения в винных самопровозглашенных республиках: в Боснийской и Книнской Сербских Республиках, в Приднестровской Молдавской Республике, в Республике Абхазия. Кипучие пенные домашние вина доводилось мне пить до боя, после боя и даже как-то с врагами — в знак примирения. Однажды в 1992-м, в Приднестровье, я ночевал в батальоне казаков, когда приползли в расположение батальона двое «румын» с канистрами вина. Попросили на следующий день не стрелять — у ихнего комбата свадьба.