Секрет каллиграфа - читать онлайн книгу. Автор: Рафик Шами cтр.№ 107

Хамид, не раздумывая, принял условие заказчика работать в храме самому только три раза в неделю, предоставляя оставшееся время подмастерьям и ученикам, а также резчикам и плотникам, воплощавшим его эскизы в мраморе и камне. В свободные дни Хамид отправлялся в свое ателье, где поджидал первых клиентов.

Через два года храм был готов. Его руководство щедро заплатило мастеру. На полученные деньги Фарси купил дом и оборудовал собственную студию. Хамид оказался единственным каллиграфом в этом районе, где имел богатую и могущественную клиентуру. Поэтому очень скоро он стал вне конкуренции.

Мастер Серани словно игнорировал его, особенно после смерти дочери. Завидев бывшего питомца на улице, он как можно дальше обходил его стороной. Люди видели причину в профанации искусства каллиграфии Хамидом, который не только работал на христиан, но и составлял за деньги личные письма и выражения соболезнования. Даже расписывал ванные комнаты. Весь город судачил о восхитительных каллиграфиях любовных стихов, которые Хамид создал по заказу премьер-министра. Этот семидесятилетний старец взял себе двадцатилетнюю жену, поклонницу творчества ученого суфия Ибн Араби. [16] «Философ любви» — так называли этого похороненного в Дамаске поэта.

С того самого дня у Фарси отбоя не стало от клиентов из парламента и министерства. Должно быть, Серани держал его за продажного гения, готового на кого угодно работать за деньги. Однако поговаривали, он избегал Хамида, потому что винил его в смерти своей дочери.

Серани был тяжело болен. На последней стадии рака он решился навестить бывшего ученика, с тем чтобы уговорить его передать магистерские полномочия достойному преемнику. Этот визит потряс Хамида. И не только потому, что Серани потребовал его отречения, но и из-за того, что старик объяснил истинную причину, по которой избегал контакта со своим учеником: страх. Хамид чересчур рьяно рвался вперед и обнародовал свой проект реформы шрифта слишком поспешно.

— Ты настроил против себя не только консервативные научные круги, но и фанатиков, и это страшит меня, — признался мастер. — С реакционерами или поборниками прогресса можно спорить, но фанатики не вступают в дискуссии, они просто убивают своих противников.

— И ты знаешь кого-нибудь из тех, кто угрожал мне? — спросил Хамид.

— Нет, — покачал головой Серани. — Об этом всегда узнаю`т слишком поздно. Есть четыре или пять религиозных групп, которые действуют в подполье. Никому не известно, кто именно в очередной раз вложил нож в руку убийцы. На совести этих людей гораздо больше ученых и каллиграфов, чем сутенеров. К последним они терпимее.

— Тогда они лишь сумасшедшие… — хотел сделать вывод Фарси, но мастер перебил его.

— Это не так, — вздохнул он. — Они никогда такими не были, не таковы они и сейчас. Мне тяжело это признать, но не так давно я понял, что и наш союз не остался в стороне от этого, как ты считаешь, безумия. И вместо того чтобы просто-напросто сжечь документы и заниматься тобой как перспективным мастером каллиграфии, я вмешался в их дела и теперь прошу у тебя прощения.

— Ах, — отмахнулся Фарси, не желая знать, в чем состоит вина его мастера. — Это всего лишь кучка безумцев. Вот посмотришь, мы их…

— «Безумцы, безумцы», только и слышу, — сердито перебил его Серани. — Те, о ком мы говорим, повсюду, и они не спускают с нас глаз. Стоит только кому-нибудь на шаг отклониться от заданного ими пути, как его тут же находят с ножом в боку или с проституткой, в стельку пьяного, даже если до того он за всю жизнь не выпил ни капли спиртного. Около двадцати лет назад они подложили в постель одному талантливому каллиграфу из Алеппо юношу, который утверждал на суде, что мастер Мустафа соблазнил его деньгами. Все ложь от начала и до конца, однако нашему коллеге дали десять лет. Какие еще нужны доказательства? Ибн Мукла — философ, композитор, архитектор и геометр арабского шрифта. Если пророки несут нам Слово Божие, то Ибн Муклу можно назвать пророком каллиграфии. Он первый сделал ее наукой и искусством одновременно. Он стал для арабского шрифта тем, чем был Леонардо да Винчи для европейской живописи. И как ему отплатили? Отрубили руку и отрезали язык как последнему злодею. Воистину, мы обреченный народ. Посмотри на турок, разве они худшие мусульмане, чем мы? Ни в коем разе. А их султаны почитали великих каллиграфов наравне со святыми. Во время войны мастеров прятали как национальное достояние. И действительно, когда Селим I завоевал Тебриз, то не тронул там ни врачей, ни астрономов, ни архитекторов. А вот всех каллиграфов, что там были, — шестьдесят человек! — забрал с собой в Стамбул. А султан Мустафа Хан держал чернильницу известному каллиграфу Хафизу Османи, когда тот работал, и просил взять его учеником и посвятить в тайны шрифта. Я рассказывал тебе о последнем желании этого мастера? — поинтересовался Серани, словно желая подбодрить Хамида новой историей.

Фарси покачал головой.

— Когда в тысяча сто десятом году Хафиз Османи покинул этот мир, ученики выполнили его последнюю волю. Всю свою жизнь Османи собирал щепки, оставшиеся после вырезания, шлифовки и заточки бамбуковых и тростниковых перьев. Под конец их набралось девять огромных мешков. Османи повелел их сварить и в той воде омыть после смерти его тело. — Серани печально посмотрел на своего любимого ученика. — А знаешь, — усмехнулся он, — в двадцать лет я мечтал изменить мир и разработать новый алфавит, которым пользовались бы все люди на планете. В тридцать я хотел всего лишь спасти Дамаск и радикально реформировать шрифт. В сорок я был бы счастлив помочь жителям нашего переулка в Старом городе и подкорректировать несколько арабских букв. Сохранить то, что осталось от моей семьи, — вот все, к чему я стремлюсь в шестьдесят.

Серани плакал, прощаясь с Хамидом в комнате свиданий, и умолял бывшего ученика о прощении. Фарси же как мог уверял, что не держит на учителя никакого зла и не питает к нему других чувств, кроме благодарности.

Шаркая ногами и согнувшись в три погибели, Серани поплелся из комнаты. У дверей он обернулся и помахал Хамиду рукой. Однако у того уже не оставалось сил ему ответить.

Тяжесть сдавила Хамиду сердце, потому что Фарси знал, его наставник нисколько не преувеличил угрозы. Кое-что ранее непонятное прояснилось после этого разговора с мастером.

«Но где я оступился?» — спрашивал себя Хамид.

Ответ он нашел быстро.

За месяц до открытия школы он так и кипел деятельностью, много ездил, давал материалы в прессу, в которых снова и снова намекал на необходимость реформ, при этом неизменно отмечая, что текст Корана следует оставить нетронутым. И вот однажды корреспондент одной ливанской газеты, большой поклонник Хамида, позволил себе в статье некоторую вольность.

В интервью с Хамидом он напрямую спросил его о реформах. В ответ Фарси поведал о слабых местах арабского алфавита и сказал, что его надо несколько расширить, с тем чтобы арабский язык отвечал требованиям сегодняшнего дня. Вторым шагом, «который предстоит сделать нашим детям и внукам лет через пятьдесят, а то и сто», сказал Хамид, должно стать упразднение некоторых лишних знаков и изменение других, чтобы не было путаницы при чтении. Журналист вычеркнул фразу о детях и внуках, тем самым сведя на нет обозначенный Хамидом временной промежуток, самовольно добавив, что арабский шрифт должен в итоге походить на персидский. Результатом были три неприятных звонка с оскорблениями и угрозами, а потом все стихло. Коллеги критиковали Фарси жестче и настойчивей, потому что не хотели подражать персам-шиитам. Он успокаивал их, сознательно кривя душой, потому что стремился именно к тому, чего они так боялись: приблизить арабский алфавит к персидскому.