Жизнь прекрасна, братец мой - читать онлайн книгу. Автор: Назым Хикмет cтр.№ 17

С Рашидом, игравшим роль Яго, мы познакомились после спектакля. Он стер грим, оказавшись поразительно веснушчатым и рыжим. Молодой низкорослый человек. В круглых карих глазах — беспокойство. Голос приторно-мягкий. Даже после спектакля он продолжает говорить голосом Яго. Он закончил Роберт-колледж в Стамбуле. Говорит по-французски столь же свободно, как и по-английски.

— Я знаю наизусть всего Шекспира, от корки до корки, — заявил он. — Сонеты тоже.

Сообщил, что его отец — посол в отставке.

— Театр Шекспира был больше нашего, но в чем-то похож на наш. Когда я выхожу на сцену этого балагана здесь, в Анкаре, я ощущаю себя в Лондоне эпохи Елизаветы. Давайте встретимся как-нибудь, Ахмед-бей. Я тоже остановился в «Таш-хане». Вы меня не замечали, но я-то давно вас заприметил. И в Стамбуле слышал ваше имя не раз.

Я удивился, что в Стамбуле ему доводилось слышать мое имя. Потом поразмыслил: может быть, он слышал обо мне как о карикатуристе?

— Если вы изволите немного подождать, Ахмед-бей, то в «Таш-хан» можем вернуться вместе.

— Нам надо заехать еще кое-куда, — вмешался эрзурумский поэт.

— Как вам угодно!

Рашид повернулся ко мне:

— Увидимся, Ахмед-бей

По дороге эрзурумец сказал:

— Ты с этим типом водиться не вздумай. Темная личность. В Анкаре вообще с теми, кого не знаешь давно и хорошо, не встречайся.

На улице стояла кромешная тьма. Нам повстречались патрули.

— Анкара — это Ноев ковчег, — вздохнул поэт, — Ноев ковчег, который плывет по волнам потопа погибшей Османской империи. Конечно, он доплывет до земли обетованной, все голуби, змеи, львы, тигры, волки и ягнята, которые живут в нем бок о бок, тоже доберутся до земли обетованной, и уж там-то змеи съедят голубей, волки — ягнят. А львы с тиграми передушат друг друга.

Кофейни давно закрылись. Мы подошли к Сенному базару.

— Здесь повесили того индийца, Мустафу Сагира, [28] английского шпиона, — сказал поэт.

Когда мы прощались у входа в гостиницу «Таш-хан», он повторил:

— С Рашидом дружбу не води. Как бы чего не вышло. Понял?

— Понял.

Мустафа Кемаль-паша живет за городом. Окружен лазами-телохранителями.

Западный фронт и близко, и в то же время достаточно далеко. Говорили, что во время второй битвы при Инёню, которая продолжалась с 23 по 31 марта этого года, отголоски пушечных залпов были слышны в Анкаре. Не знаю, правда это или ложь, но, когда греческие войска начали наступление на Анкару, государственные учреждения и богачи на поездах, на тарантасах, на арбах покинули Анкару и перебрались в Анатолию. А после того, как греческие войска, «уступив нашему оружию поле боя», отступили, некоторые из уехавших вернулись, а другие добрались до Сиваса.

Самые плодородные земли в Анатолии, самые талантливые города в руках врага, пятнадцать вилайетов [29] и уездов, девять больших городов, семь озер и одиннадцать рек, три моря и шесть железных дорог, и миллионы людей, наших людей, в руках врага.

Я встретился с двоюродным братом, сказал:

— Хочу на фронт.

— Нельзя, — сказал он.

Я начал настаивать.

— Я поговорю, — ответил он.

Когда спустя три дня мы встретились вновь, он с таким видом, будто сообщал мне радостную весть, сказал:

— Я поговорил. — С кем, он не сказал, но дал понять, что говорил с каким-то очень значимым, сидящим на самом верху человеком. — На фронт тебе ехать не разрешили. Но тебе найдут должность в Управлении по делам печати.

Я не попытался узнать, почему мне не разрешают ехать на фронт. Я, возможно, мог бы и поупрямиться, мол, непременно пойду на фронт, и, может быть, мне бы разрешили, но я не стал.

— Я не хочу работать в Управлении по делам печати. Найди мне место учителя в каком-нибудь городке.

Он посмотрел на меня так, как умные смотрят в лицо законченным дуракам, и неделю спустя я, вновь нагрузив чемодан на ишака, отправился пешком в Болу. Погонщик мой был хромой.

Ахмед вновь от корки до корки перечел сборник стихов, оставшийся после Зии. Кто знает, в который раз он его читал? Он вылил на земляной пол воды. Попытался лепить фигурки из глины. Сначала голову Аннушки. Не вышло. Потом — кошку. Тоже не вышло. Затем попытался написать стих. Только он не знал, о чем писать и как писать — тоже. Сколько себя помнил, никогда не мог освоить аруз. [30] Да и разве пишут сейчас арузом? Он попытался написать что-то размером хедже, [31] ритмом семь на семь. Тем размером, каким написано: «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?» «Разлука — лишь ветка, роза моя; ты — самый горький плод». К слову «плод» можно подобрать кучу вариантов рифм. Но для написания второй строчки ни одна так и не подошла. «Если я стану поэтом, то любовных стихов писать не стану», — говорил я Аннушке. И откуда мне пришло в голову писать стихи? «В этом чертовом мире…» А почему это мир — чертов? Мир прекрасен. Что значит — мир прекрасен? Что прекрасного в мире? Для скольких процентов людей мир прекрасен? Людей — превеликое множество. Они даже не задаются вопросом: «Прекрасен ли мир?» — они живут среди несправедливости, голода, жестокости и смерти так, словно в мире нет несправедливости, нет голода, нет жестокости, нет смерти. Сколько процентов людей сражается с несправедливостью, жестокостью, смертью? Вот, мы сражаемся. Толпы людей, поднимающие революции на баррикадах, сражаются. А разве я не сражаюсь? Ожидая, когда проявится бешенство и я подохну от пули Измаила? Ах ты черт побери!

В Болу сменился мутасаррыф. [32] Преподаватели местного лицея, месяцами не получавшие жалованья, убеждаемые Ахмедом, решили идти к новому мутасаррыфу жаловаться, а если понадобится, то и бороться за свои права. Однажды в четверг, после полудня, выбранные представители, собравшись в кофейне «Айналы» — с большим зеркалом, — в гневе направились к правительственному особняку. Они прошли через рынок: преподаватель богословия родом из Румелии Шабан-эфенди и Ахмед — впереди, учителя математики, истории и литературы — позади. Шел дождь. Они следовали под зонтиками: один впереди, трое — позади. Ахмед был без зонта. Базарные торговцы и ремесленники с уважением и надеждой поприветствовали эту маленькую гневную процессию. Все до единого учителя, включая Ахмеда, имели на рынке долги. И весь рынок знал, зачем они идут к новому мутасаррыфу.