Жизнь прекрасна, братец мой - читать онлайн книгу. Автор: Назым Хикмет cтр.№ 15

— Нас этот запрет не касается.

— А как же закон?

— Если бы мы каждого заставляли следовать закону; все бы пошло прахом.

Я помню этот разговор и передаю его без каких-либо добавлений или поправок. Двоюродный брат так и сказал: «Нас этот запрет не касается. Если бы мы каждого заставляли следовать закону, все бы пошло прахом».

Я тоже пил ракы, даже не думал не пить, пил и не только в тот вечер.

Под конец банкета один из гостей с крупным полным лицом (позже я узнал, что это один из самых зубастых депутатов меджлиса) обратился ко мне:

— Ахмед-бей, я слышал, что ты хорошо рисуешь. (От кого он слышал? Наверное, от моего брата.)

Найди какую-нибудь фотографию Мустафы Кемаль- паши, где он выглядит повнушительнее, нарисуй по ней портрет маслом, а я возьму у паши для тебя пятьдесят золотых. Пятьдесят звонких золотых.

Я не стал рисовать портрет Мустафы Кемаль-паши. Мне были ненавистны пятьдесят звонких золотых, которые мне пообещал взять у паши депутат с крупным полным лицом. Если бы не было тех пятидесяти золотых, я бы с радостью нарисовал его портрет в те времена.

Внезапно он подумал о том, как быстро закончились «те времена», и ощутил острую грусть. Он вспомнил, как однажды познакомился с Мустафой Кемалем в меджлисе.

Сердце мое трепещет. Я увидел жесткую синеву, затем золотистую желтизну, затем — белые руки, красивые руки, похожие на женские. А может, мне просто так запомнилось. Может, руки у него были и не такими, но синева его глаз и желтизна его волос была именно такой…

«А наши — в “Суде независимости”… А кости пятнадцати — в море у Сюрмене, на дне Черного моря…»

Ахмед потянулся и потушил об стол сигарету, жегшую ему пальцы. Шум водокачки в кромешной тьме хижины — шух-шух да шух-шух. В этом звуке он попытался различить дыхание Измаила. Услышал. Тот посапывает во сне. Я вторгаюсь в его сны? Когда на него нападают, а в меня стреляют? Ахмед закурил еще сигарету. Он старается не думать об Измаиле.

По дороге из Инеболу в Анкару мы подошли к одной речке. Моста никакого нет в помине. Я стащил ботинки, носки, закатал штаны до колен. Мы оказались здесь, выбирая кратчайший путь. Переходя речку вброд, я вдруг увидел крестьянина, к тому же не совсем старого, без бороды, значит, ему нет еще и сорока, который переезжал речку на спине женщины, тоже крестьянки. Инвалид, подумал я. Но, добравшись до берега, крестьянин спрыгнул на землю и пошел дальше.

— Что это такое? — спросил я у своего погонщика.

— Это его баба, — ответил он. — Он переехал речку на спине у своей бабы. Сильная у него баба, видать.

* * *

Ахмед усмехнулся. Об этом случае он рассказывал Аннушке.

Наступил вечер. Кстати, я не могу вспомнить, было ли это до Кастамону или после; как странно, почему я этого не запомнил, наверное, я рано впаду в детство, если только не суждено заболеть бешенством, да забудь ты наконец об этом бешенстве, я ведь хорошо помню, что это было после Кастамону.

После Кастамону наступил вечер, вот-вот совсем стемнеет, а мы еще идем… Божья степь. Ни единого деревца, ни крыши, ни единой дрожащей тени. Сирота-земля стелется — без конца и без края, уходит вдаль на все четыре стороны.

— Нам еще далеко до деревни?

— Мы уже почти дошли, эфенди.

— Где же она?

— У нас под ногами.

В кромешной тьме я различил какие-то выступы на земле. Какие-то отверстия, из некоторых струился дым. Из-под земли раздается лай собак.

— Мы идем по крышам деревни, эфенди.

Крыши деревни вровень с землей. Мы прошли еще немного и сошли в деревню по спуску, похожему на горную тропу.

Раненых впервые я увидел в этой деревне. Они лежали на земляном полу в деревенском доме, при красноватом свете очага. Лежали впритирку, с отросшей щетиной, с бородами. Никто не стонал. Староста сказал:

— Сказали, что уйдут утром, но уйти не смогли. Двое померли. Остальные вот остались нам на беду. Я ходил в город, сообщал. Посмотрим, что можно сделать, сказали мне, но до сих пор никто не появился.

— Далеко они собирались?

— Каждый к себе.

— Где они были ранены?

— Кто ж знает!.. Сейчас ведь война с греком…

Староста произнес «Сейчас ведь война с греком» так, словно говорил о чем-то неизвестном и совершенно его самого не интересующем. Я сунулся к раненым, поздоровался, хотел поговорить. Мне не ответили. Мой погонщик сказал:

— Брось ты, эфенди, не в силах они.

Затем он приподнял голову одного из раненых и повернул ее к огню очага.

— Не жилец, — сказал он, — до утра не дотянет. (Он произнес это не тихо, чтобы никто не слышал, а громко, прямо в лицо умирающему, голову которого он все еще поддерживал.)

Раненый солдат приподнял голову, бинты на которой почернели от крови и земли, попытался подняться на локтях, не сумел, я помог ему, и он с моей помощью сел, опершись о стену.

— Это ведомо только Аллаху, — проговорил он. (Он произнес это тихо, не шепотом, но очень тихо.)

Погонщик ответил:

— Конечно, ведомо только Аллаху. Но во время войны на Дарданеллах служил я в санитарной палатке, мне это дело тоже ведомо, да простит меня Аллах! Не похоже, что ты дотянешь до утра.

— Дотяну, дотяну…

Не дотянул. Когда на дворе пение петухов и лай собак перемешались с гомоном женщин, он захрипел и отдал Аллаху душу, все так же сидя у очага, спиной к стене. Так я впервые увидел смерть.

Когда мы уходили, один раненый спросил погонщика:

— Посмотри-ка и на меня. Дотяну я до ночи?

Погонщик пристально посмотрел солдату в глаза.

— Нет в твоих глазах тени смертной, — сказал он. — Аллаху, конечно, виднее, но нет ее.

В дороге я спросил погонщика:

— В его глазах и в самом деле не было смертной тени? Или ты просто хотел его утешить?

— С чего мне его утешать? То одному Всемогущему Аллаху ведомо, но этот выживет.

За время этого путешествия я узнал, что такое искусство ставить заплаты. Вся одежда крестьян состояла из сшитых между собой заплат из разноцветных, несочетающихся тканей, кусков полотна. Одеты они были хуже стамбульских нищих.

Узнал я на тех дорогах и то, что волы и ишаки могут быть такими мелкими, такими тощими.

У детишек вздувшиеся животы.

За всю дорогу я не видел башмаков ни на одной крестьянке.

В Анкаре двоюродный брат поместил меня в гостиницу «Таш-хан». «Таш-хан» в Анкаре — все равно что гостиница «Пера-Палас» [26] в Стамбуле. У меня в номере — каменные стены, единственное окно — с железной решеткой. Я подсчитал: три четверти денег, оставшихся у меня от подорожных, уйдет за этот номер. Я подсчитал: владелец «Таш-хана» за год или два, должно быть, превратился в миллионера. Я был поражен. Потом почувствовал вражду к этому типу.