Двенадцать несогласных - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Панюшкин cтр.№ 33

Свечки тихонько потрескивали. Настя морщила лоб. Священник тихо наклонял голову на сторону и медленно перебирал в пальцах четки. Настя говорила что-то, но слова ее были бессильны. Как расскажешь про штурм Белого дома в 1993 году? Пасмурный вечер. Ее жених Сережа Удальцов мальчиком еще, школьником еще идет к Белому дому просто поглазеть из любопытства на мятеж и штурм. Вокруг бегают какие-то плохо одетые люди. Очень много военных. Спецназовский офицер с улыбающимся детским лицом останавливает их:

– А вы что здесь делаете, пацаны? Ну-ка давайте по домам! Живо!

Офицера зовут Анатолий Ермолин. Он командует резервом отряда «Вымпел». Ему нравится мальчишка с открытым смелым лицом. Но офицер еще даже не занимается скаутами. А мальчишка еще не занимается политикой.

– Живо домой! – командует офицер мальчишке, и в следующий раз они встретятся через пятнадцать лет на Марше несогласных.

Разумеется, мальчишки не идут домой. Только делают вид, будто направились к метро. У метро кто-то, какой-то ободранный человек звонит из телефона-автомата знакомой бизнесменше и кричит: «Кончилось ваше время, понимаешь, кончилось! Бери, что успела награбить, и беги». А мальчишки закладывают дугу, чтобы обойти прогнавшего их офицера, и идут дальше, посреди этой суеты, и где-то слышатся выстрелы, и от выстрелов весело, и вдруг один из мальчишек в их компании падает и лежит раненый, кричит, трясется от болевого шока и блюет от шока и страха одновременно. А на следующий день выясняется, что отец одного из мальчишек, пошедший к Белому дому искать любопытного сына, тоже поймал шальную пулю и – убит.

Настя пыталась собрать мысли, пыталась объяснить, какое отношение имеет шальной пулей раненный мальчик к тому, что она собирается выйти замуж без венчания, но не могла объяснить.

Как не могла объяснить ни про музыку, ни про книжки. Ни про Виктора Цоя, ни про Егора Летова. Батюшка ведь, наверное, даже не слышал ни песни «Перемен требуют наши сердца», ни песни «Все идет по плану». А Настя нарочно поехала двадцатилетней девочкой из Черкасс в Москву, чтобы познакомиться с музыкантом Егором Летовым, с писателем Виктором Пелевиным, с писателем Эдуардом Лимоновым. И поскольку она была двадцатилетней хорошенькой девушкой, это ей легко удалось. С музыкантом Летовым она познакомилась буквально через пару дней на пресс-конференции после очередного его полуподпольного концерта. Он сидел в рваных джинсах и растянутом свитере, он говорил, что носит те же самые кеды, которые носил студентом, он говорил, что надо быть вне системы, ибо любая система – это рабство. А когда Настя попросила его приехать с концертом на Украину, он отказался. Настя предложила Летову, что она и ее друзья оплатят ему железнодорожный билет, что будут кормить все то время, пока он будет на Украине, но Летов попросил еще тысячу долларов – сумму, которой Настины друзья не то что не имели, а даже и плохо представляли себе, как она выглядит.

– Понятно, – хмыкнула Настя. – Шоу-бизнес.

– Мне детей надо кормить, – парировал Летов.

– У тебя нету детей.

– У меня кошка есть. Мне ее надо кормить.

– На тысячу долларов?

С писателем Пелевиным Настя познакомилась так: один приятель добыл ей телефон Пелевина, Настя позвонила, наговорила на автоответчик каких-то девичьих ахов и вздохов, и Пелевин неожиданно перезвонил. Они встретились. Поболтали в кафе. И с тех пор Настя звонила время от времени, говорила на автоответчик, чего хочет, и Пелевин перезванивал. Не перезвонил Пелевин только в тот день, когда Настя просила его подписать письмо в поддержку писателя Лимонова, посаженного в тюрьму. Не перезвонил и на следующий день, и через день. Никогда больше не перезвонил.

С писателем Лимоновым Настя познакомилась в «бункере». Так назывался подвал на Фрунзенской, который арендовала созданная Лимоновым Национал-большевистская партия. Надо было просто войти в «бункер», сказать, что хочешь познакомиться с Лимоновым, и мрачный молодой человек вел тебя прямо к Лимонову через лабиринт подвальных помещений, где на столах громоздились стопки газеты «Лимонка», где валялась вскрытая, но не доеденная банка рыбных консервов и где висел в помывочной только что выстиранный костюм химзащиты с противогазом. И где-то там в глубине сидел Лимонов, разговаривал с товарищами, морочил головы девушкам, слетавшимся, как мотыльки на свет, на всю эту подпольщическую романтику.

А если случался митинг на Васильевском спуске у самых стен Кремля, то с митинга назад в «бункер» лимоновцы шли веселой толпой по набережной и останавливались передохнуть в скверике у Крымского моста, и Лимонов из партийных денег покупал всем пива. И вот такая это была революция. И Насте нравилось. Она вступила в лимоновскую партию. Она стала участвовать в акциях. Они приходили на съезды либеральных партий, они кричали «Сталин! Берия! ГУЛАГ!» – и ничего им за это не было. И они не потому так кричали, что всерьез любили ГУЛАГ, а потому, что в президиумах либеральных съездов заседали люди, на Настин взгляд, подобные той школьной директрисе, которая сначала довела мальчишку до самоубийства за антисоветчину, а потом стала первой антисоветчицей в городе. Они кричали потому, что слова «Сталин! Берия! ГУЛАГ!» были единственными словами, от которых у новых либеральных хозяев жизни, вчера еще бывших коммунистами, скукоживались лица и выступала пена на губах. Они кричали, пили пиво в сквериках и флиртовали в «бункере» до тех самых пор, пока Лимонов не был арестован и осужден за хранение оружия и чуть ли не за подготовку вооруженного восстания в Казахстане.

И тут Лимонова предали. Половина веселой молодежи вышла из партии, едва поняв, что за революционную деятельность не просто гоняют тебя, молодого и ловкого, по подворотням неуклюжие милиционеры, а могут и посадить. Свечки потрескивали, батюшка вздыхал и шуршал епитрахилью. Поправлял распятие, лежавшее на аналое несколько криво. И Настя не знала, как рассказать батюшке, что все всех предают, и как связано то, что все всех предают, с тем, что она должна выйти замуж без венчания. И при чем тут изображенный на распятии человек, ставший самой известной в мире жертвой предательства. У этого человека на распятии не было с писателем Лимоновым ничего общего, кроме того, что обоих предали.

Свечки потрескивали. Настя не знала, как рассказать батюшке про президентские выборы 1996 года. Когда лидер коммунистов Генадий Зюганов имел рейтинг под сорок процентов, а президент Ельцин не имел вообще никакого рейтинга. Когда самые богатые люди страны сложили свои капиталы, чтобы поддержать Ельцина и не допустить Зюганова к власти. Когда развернута была первая в новой России лживая избирательная кампания, но все равно к выборам кандидаты подошли так, что Зюганов должен был выиграть, доказать, что коммунисты и впрямь могут управлять страной справедливо, либо дискредитировать коммунистические лозунги, как в Восточной Европе. И Зюганов выиграл. Но выборы были сфальсифицированы. Настя была уверена в этом. И Сергей Удальцов, не бывший тогда еще ее женихом, был уверен в этом. И весь народ был в этом уверен: люди, вне зависимости от политических взглядов, рассказывали друг другу анекдот про то, как звонит, дескать, Ельцин председателю избирательной комиссии, а тот говорит, дескать, что есть две новости – хорошая и плохая; плохая новость состоит в том, что Зюганов набрал шестьдесят процентов, хорошая новость – в том, что Ельцин лидирует. Было лето. Сергею Удальцову казалось, что при такой поддержке избирателей Зюганов в ответ на фальсификацию выборов может вывести на улицы сотни тысяч человек. Что люди неделями могут жить в палатках, перекрывая центр Москвы и других крупных городов. Что с такой толпой нельзя не считаться. Что будет восстановлена справедливость, что потребуют справедливости и его мама, профессор истории, шившая несуразные штаны, и его школьный товарищ, раненный шальною пулей на улице мирного города. Что произойдет бархатная революция. Но революции не произошло. После выборов Геннадий Зюганов не призвал своих сторонников на площадь, а как-то сразу сдался, как-то сразу результаты сфальсифицированных выборов признал и согласился на роль лидера оппозиции, почти такой же могущественной, как власть, но не принимавшей на себя ответственности ни за какие реформы.