Записки одной курехи - читать онлайн книгу. Автор: Мария Ряховская cтр.№ 38

Она сидела у окна с отрешенным видом, не реагировала на слова и подарки, которые мы ей принесли. Пластинку Моцарта, купленную в «Мелодии» на Арбате, иностранную заколку для волос…

Поговаривали, будто бы в больнице ей давали «розочку» с аминазином.

– Ты хочешь сломать меня? Ты меня не сломаешь! Я покончу с собой! – так объяснял нам «системные» попытки самоубийства Иван в последний наш визит. – Культура хиппи в русском варианте – культура аутоагрессии. Так что не заигрывайтесь!

Но под напором просьб он все-таки шел в спальню и, долго роясь там, приносил трусы с больничным штампом. Размахивал ими под всеобщие аплодисменты. После этого, посещая психушку, Цветочек с Джоном напали на кастеляншу и украли у нее с десяток трусов: хвастаться. Они проведывали в больнице ту самую девчонку…

Но единственно подлинную самоотверженность в деле спасения загубленной девушки проявляла Елена Прекрасная. Это была миловидная, но крайне измученная на вид молодая женщина, опоясанная платком и таскавшая на спине младенца, как деревенская китаянка.

Эту Елену мучила мысль о том, что ее товарищи загубили девицу – и при этом ничуть не раскаиваются в содеянном. Елена была в числе тех, кто в том же девяностом году организовал общину хиппи в Оптиной. Рассказывали, бывший стритовый мэн Олег Анархист стал духовником коммуны, вставшей лагерем над озером вблизи пустыни. Став священником, он выкупал в церковной лавке богословские издания и нес к ребятам, разговаривал с ними. Эта Елена пыталась перевезти выпущенную из больницы нашу подружку в Оптину пустынь. Даже какую-то цепочку, что ли, выпросила у своей бабки фамильную – и на эти деньги то ли купила, то ли сняла для нее дом в ближней к Оптиной деревне. Но болящую не отпустили родители.

Помню, как-то раз эта самая Елена, черная от загара, явилась на Чистопрудный бульвар босиком, как Христос, и обличала народ:

– Знаю я вас! Инфантилы вы все! Японцы говорят: личность складывается до семи лет! А вам всем по шестнадцать! По восемнадцать! По двадцать! – Она показала на Буддиста. – Ты вообще уже дед! Вы все пропащие! Полюбили весь мир! А кто будет о близких заботиться?

Неторопливо и вальяжно подошел к тусовке муж Елены, рыжебородый, лысоватый в свои двадцать семь лет человек. Звал ее домой, пытался увести.

– Когда мне вот он говорит: я должен разобраться в себе, – показала она на мужа, – и идет тусоваться, а мы с ребенком сидим на одном рисе – это и есть ваше будущее! Такими вы будете в семье, в жизни! Засранцами! Ребенок орет от голода: молоко пустое, потому что мать две недели ест один рис! А мужик идет на тусовку! Чтоб гонять умняки юным фрилавщицам !

Изобразив на лице гримасу отвращения, муж Елены повернулся и пошел. Но она догнала его, схватила за руку и вернула на место:

– Слушай! О тебе говорят! Пусть все твои фрилавщицы знают! Знайте, да! Я ему говорю: наймись в совхозную контору сторожем! Помоги мне посадить картошку! Дом в деревне есть! Живи не хочу! Он мне говорит: «Ты мещанка!» А? Каково? Я ему: «У нас есть нечего!» А он мне: «Ты мещанка!» Вы все должны понять: мы приходим в систему, потому что у нас проблемы! С адаптацией! С психикой! Да просто с трудолюбием! И как они были – так они и остаются! А некоторые еще культивируют их! – Елена бросила взгляд на Ивана Кататоника, сидевшего здесь же. – И оставьте свои понты. Вечные разборки – пионер, олдовый … Вы пришли на тусовку, чтоб освободиться, – а тащите сюда советскую иерархию!.. Тусовочный зов – зов в никуда! Хотите проповеди свободы и бедности, братства – читайте Толстого, елы-палы!..

– Точно! – радостно закричали мы с Саней в два голоса. – Толстой был хиппи по духу! Франциск Ассизский тоже! Киники!

Это был единственный наивно-радостный вопль. Все остальные помалкивали.

Никаким печалям мы с Саней тогда не верили.

Жизнь родителей, однако, не сильно поменялась. Конечно, с их точки зрения. Я не училась, как и прежде, и пребывала в фантазиях. Теперь из-под двери моей комнаты завывал Борисов:

«Тумбурутум… – пел он из магнитофона. – Тумбурутум. Швиндалямба, швиндалямба, швиндалямба тумбурутум…»

Папа высунулся из-за двери.

– Кажется, я слышу тюркские корни… – задумчиво произнес он. – Но вообще такого языка нет! Это просто набор звуков.

– Есть! – радостно возопила я. – Это язык Борисова!

– Он хотя бы живой, – со вздохом отвечал мне папа и захлопнул дверь.

В отличие от Цоя Бо написал сотни песен, так что даже мы с Саней порой путали их.

– Поставь мне Борисова, – просила я Саню.

– Какую?

– Ну эту… Как ее… Там все встали и куда-то ушли.

– Что-о? Куда ушли? – спрашивала Саня.

– Что ты так на меня смотришь? Ты ее слушаешь постоянно!

– Да? Что-то я не знаю такую песню… Ты хоть напой мелодию!

– Ля-ля-ля. Ля-ля-ля! Поняла?

– А! – говорила Саня. – Сейчас поставлю!

К весне мы с ней тоже изобрели свой язык: объяснялись между собой цитатами из Борисова.

– Пока, я пошла стучаться в двери кустов…

– Я ранен этой стрелой, меня не излечат, – печально говорила подруга.

– Ну ладно, подожду, – отзывалась я. – Все придет к радости.

– Словно бы что-то не так, будто бы блеклы цвета…

– Ты нужна мне – день из волшебства! – уговаривала я Саню. – Ты нужна мне – май после дождя!..

Борисов написал много песен, так что мы не испытывали недостатка в изобразительных средствах.

Передавали друг другу легенды о Бо.

Например, Саня рассказывала мне, как брат ее подруги слышал от своей знакомой, как ее друг приходил брать интервью к нему.

В квартире его будто бы было не то девять комнат – не то семь. Бо с женой, пьяные и лохматые, слоняются по дому. Бо хочет есть, но жене лень готовить. У нее на ладони татуировка – глаз. Б. заходит на балкон. Балкон без крыши. Он встает под дождь, раскрыв зонт без материи – веер из железных спиц. Дождь течет по нему, но Борисов ничего не замечает: он смотрит на противоположную крышу и медитирует.

Звонок в дверь. Являются кришнаиты. Бо, жена и кришнаиты садятся в круг и, раскачиваясь, поют махамантру. Кришнаиты кормят Бо и его жену своими лепешками.

Выставив вперед диктофон, знакомый друга брата Саниной подруги спрашивает Борисова, как бы тот определил свои песни.

– Мои песни – поток сознания, который я опредмечиваю, а предметы обожествляю.

В легенде не обошлось без Левы Такеля – виолончелиста группы и ее совести. Христообразного Левы с библейскими глазами, длинной бородой и вечными увещеваниями. Вот и здесь он возникает, укоризненно качает головой.

– Задача наша состоит в том, чтобы следовать лучшему и улучшать худшее. Хорошим человеком не становятся случайно, – произносит он, собирает все спиртное в доме в свой рюкзак и хлопает дверью.