Клон - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Могилев cтр.№ 11

Основная база Хаттаба располагалась на территории бывшего пионерского лагеря в районе населенного пункта Сержень-Юрт, на левом берегу реки Хулхау, где сосредоточивалось семь учебных лагерей. В центральном, которым руководил Хаттаб, до ста наемников. Кроме диверсантов и террористов, мастеров партизанской войны, один из лагерей, «Давгат лагерь», готовил специалистов психологической и идеологической борьбы. Круглые сутки две тысячи курсантов занимались подготовкой с обязательной боевой стрельбой. В лагере собственная мечеть, общежитие, больница, столовая, пекарня, а также радиостанция и телецентр, передачи которых можно было принимать в Дагестане и Ингушетии. Кроме того, под опекой Хаттаба имелась школа-медресе в населенном пункте Харачей, где обучались около восьмидесяти человек.

Именно эту школу окончил Вячеслав Старков, после того как военная контрразведка вернула его на территорию Чечни. Его главной задачей стал сбор и передача русским в центр информации о чеченском подполье в России. А Родина в лице следователя следственного управления военной прокуратуры и очень важного чиновника этого же ведомства, специально прилетевшего из Москвы, обещала амнистию.

…Лететь мне нужно было до Минеральных Вод. От Ростова было как-то далековато, что я и в ту достопамятную поездку успел усвоить. Только вот денег на самолет у меня не было. Я, конечно, занял баксов, но ведь нужно будет отдавать.

Георгиевск, Аполлоновская, Прохладная, Черноярская, Луковский, Моздок. Вот какие станции нужно было миновать мне на Северо-Кавказской железной дороге. А потом начинались уже всем известные населенные пункты, те, про которые талдычат день и ночь враги народа по своим телеканалам.

Я стал собираться в путь. Гардероб распределил функционально и целесообразно. Зимняя шапочка, тушенка в железных банках, хохлацкая колбаса твердого копчения, бульонные кубики, суп в пакетах, печенье. Спирта медицинского в одну флягу солдатскую влил по самые уши, а в другую — джина капитанского. Трусы обшил поясками тайными — рубли и баксы, неприкосновенный запас и стратегический.

Она уснула счастливой и оттого спала крепко и безвозвратно. Новогодние сны материализовались, прошли вдоль стены и покинули дом. Когда пришел миг возвращения к яви и недоумению, она была в доме уже одна.

Машинально она проверила, на месте ли деньги и вещи, но все оказалось целым, и тогда слезы неожиданные и напрасные полились из глаз. Уехал литератор. Явился невесть откуда, заморочил, добился своей смешной цели и сбежал. Впрочем, оставил все же листик со стихами.

Она начала читать, но слезы мешали. На столе бутылка шампанского недопитая, нашлась и водка. Целый фужер нацедила, долго пила, давясь, наконец осилила, тронула вилкой салат, почистила мандаринку, поставила кофейник. Теперь можно было прочесть нескладные вирши.

Я думал о тебе. В трагическом наитье,

Был милосердным свет слепого фонаря.

Я думал о тебе, и мир на тонкой нити

Качался, как фонарь, печалясь и горя…

Зачем вообще она это все себе устроила и позволила? Свалилась как снег на голову в Грозный, дома никого, дела в институте нехороши — и нужен ли этот институт вовсе? Дела сердечные не состоялись, а тут этот, с чебуреками и стихами. Кто угодно, только не поэт. Хотя бы вечера дождался, город бы посмотрел.

И комнате моей так не хватало смысла,

И память пустослов все целила под дых,

Взошла моя печаль, за наледью повисла,

И гладила лицо, и трогала кадык.

И все у них, у литераторов, наморочено. Все у них трагедии и драмы, все кадыки и петли. Все бы сбегать и в поезда прыгать. Ненадежные люди и несуразные. Она и шампанского хлебнула. Заварила кофе растворимого, покрепче, и стала читать дальше.

Я думал о тебе, приблизившись на йоту.

И воплощалась жизнь в созвездии лица.

Что в имени твоем, то близком, то далеком?

Приходит новый день. Дай Бог ему конца.

Больше ничего, кроме даты. Первое января и год.

И тут вдруг ей подумалось, что он и не ушел вовсе, а вышел просто погулять и вернется сейчас. А сумку свою он взял рефлекторно и из любви к порядку. Она оделась и вышла во двор.

Дом ее первый на Индустриальной, и на первом этаже — гастроном. Он заперт сейчас, этот смешной магазин, продавцы, завотделами и толстый директор спят тяжелым похмельным сном. Она свернула за угол и по Парафиновой пошла к Социалистической. В окнах интерната горел свет. Тяжело встречать Новый год в больнице. Лучше уж в детдоме. Еще лучше с милым в шалаше, но это она только что испытала. На углу Абульяна и Социалистической к ней привязались пьяные мужики. Шли долго, но она нехорошо выругалась и плюнула на землю. Что-то в ней было сейчас такое, твердое. Отстали.

Оставалось поле внутри квартала. Абрикосовый сад со скамеечками и беседкой. Поэт не мог не быть здесь. Удивленные пальцы черных деревьев и краткая вера. Наверняка он где-то здесь шатался. Весной он бы не сбежал. Весной здесь рай. Абрикосовые деревья в цвету и промытая дождем черепица старых крыш. Там, где жили специалисты, — три этажа и балкончики. Там, где рабочие, — два этажа, и вечером можно просто открыть окно. Заводской район. Квартал локального счастья. На свежем снегу не нашлось его следов.

Трамвайчик «двоечка» простучал по рельсам. Новый год начался. Она попробовала подумать об омуте и потому отправилась на пруд, который по сей день назывался Сталинским.

Не нашлось его и здесь. Только трубы ТЭЦ и дым над ними. Зима выдалась теплой, и пруд не замерз еще. Может быть, он не замерзнет и вовсе. Она представила себя на дне, там, где осколки бутылок, банки из-под консервов и прочая дрянь, и взбодрилась. Только вот возвращаться в пустую квартиру не хотелось.

…Город был еще пуст и свободен от суеты и миражей дня. На автобусе, невесть откуда взявшемся из предутренних сумерек, она добралась до проспекта Революции. Здание Русского театра, основательное и монументальное, с рожками фонтанов, на которых снег и межвременье, — продолжение прогулки. Снег шел всю ночь необычайно густой и мокрый. Скрывал следы и приметы. Деревья, голые и жалостливые, тянули к небу ветви, снег лежал на них… Холодный и мокрый. Потом ее подвозили случайные попутки, потом она сама не могла вспомнить, где шла, где ехала. А где перемещалась сквозь времена и улицы в своем воображении. Морок новогодней ночи не отпускал ее.

Она шла к Лермонтовскому скверу. Михаил Юрьевич ждал ее у входа. Бюст его — в пелене и сырости. Наверное, таким же был, как прочие. Чебуреки и водка. Или что там они пили. Жженку, кларет. Да хоть портвейн «Агдам». Все они одним миром мазаны, господа литераторы.

Над берегом Сунжи она присела на скамеечку. Хмель утренний отошел, а хмель ночной и тяжелый остался. Остался камень на душе. А у Михаила Юрьевича был на этот случай совет: