Конечно, никому не хочется прослыть тупым педантом, надутым индюком-консерватором. Поэтому мы охотно соглашаемся, что там был прикол, тут стёб, здесь — шутка, провокация, парадокс, вызов и всё такое.
А вот другая история, тоже обыкновенная и чуточку смешная.
Даже две истории.
Один человек собрался купить автомобиль. В разных салонах цены, естественно, разные. Вот наконец он нашел нужную модель по самой подходящей цене. Звонит. Менеджер говорит: «Да, да, приезжайте, я вас жду, я вас буду встречать у входа, я сам лично продам вам машину!» Приезжает. А там в салоне цена гораздо выше, чем была по телефону. А главное, этого менеджера нет на месте. И не только на месте, но и вообще нет такого человека. Потому что это был не менеджер салона, а работник колл-центра, он сидит совсем в другом месте (может, даже в другом городе) и отвечает на звонки потенциальных покупателей, а вовсе не продает машины. «Как же так? — говорит человек. — Значит, меня обманули?» — «Что вы! — честно отвечают менеджеры. — Это же просто такая завлекаловка!»
Другой человек купил очень, ну просто страшно дорогие часы. У богатых свои причуды. Но, как положено сверхдорогим часам, они через годик остановились. Он понес их в фирменную мастерскую. Часовщик посмотрел механизм и сказал: «Вот ведь незадача… Сломалась одна деталька, а у нас ее нет. И нигде нет. Потому что ваши часы — старого модельного ряда. Уже полгода как не выпускаются». — «Но позвольте, — вскричал этот богач с причудами, — ведь это часы на сто лет! Ведь девиз вашей фирмы — часы от деда к внуку!»
Часовщик посмотрел на него даже с некоторой жалостью.
Что общего между стёбом-приколом и рекламным враньем?
Исчезновение истины, вот что.
Куда-то она делась из нашего обихода. Истина как важнейший житейский инструмент, как постоянный измеритель вещей и поступков. А также истина как высшая нравственно-философская ценность.
Звучит ужасно напыщенно. Но, боюсь, дело обстоит именно так. На наших глазах размывается — уже совсем почти размылась — граница между истиной и ложью. Кругом одна сплошная виртуальная реальность. Никнеймы, аватары, фотошоп, цифровой монтаж и, конечно же, реклама и пиар. На этом фоне теряют смысл самые простые вопросы: «А это правда было? А ты на самом деле так думаешь?» Такие вопросы лучше не задавать, потому что ответ известен: «Так надо, старик. Не бери в голову, это я прикалываюсь».
Конечно, чрезмерная серьезность смешна и нелепа. Глупо по любому поводу устраивать шерлок-холмсовское расследование. Нелепо по любому вопросу высказывать свои глубоко выстраданные мысли.
Но боже мой, как тоскливо жить в мире, где вместо правды — политическая или экономическая целесообразность, а вместо искренних мыслей — сплошной стёб и прикол.
Наверное, надо привыкать. Но не хочется.
Перечитал и подумал: ведь скажут — прикалывается старик…
сommentarii de bello Germanico
Две старухи и дядя
Ирина Николаевна рассказывала:
— В блокаду мы остались в Ленинграде. Папа и я. Мама еще до войны умерла. Папа был искусствовед и критик, уже старый, доцент университета. А я была совсем молоденькая, поздний ребенок. Красивая была — вот, видите на фото, это я. А, то-то же! (смеется). У папы был аспирант, он пристроился при каком-то учреждении, где очень хорошо кормили. И повадился он к нам ходить. Что вы, что вы (смеется), никакого Мопассана! У папы были картины разных художников. Он приходил их на еду выменивать. Этюд Левитана — буханка хлеба. Рисунок Серова — два стакана гречки. Ух, я его ненавидела! Однажды иду, вижу — его дом разбомбило. Одни развалины горят. Я чуть в бога не поверила. Но потом подумала: считать немецкий снаряд за десницу божью — слишком жирно будет для фашистов. Так и не поверила в бога.
Анна Викторовна рассказывала:
— Была у нас в классе такая Лена. Жила в соседнем дворе. Очень странная. Подойдет, громко дышит, а потом вдруг спросит: «Ты Чехова любишь?» — «Люблю, а что?» Покраснеет и молчит. В войну пошла на фронт, потом вернулась беременная. В шинели, ремень косо на животе. Родила близняшек. Моя мама к ней заходила — нищета, говорит, полная, две девочки в ящиках от комода лежат, как в гробиках. Ну, умерли потом, конечно, довольно быстро. А в сорок пятом, прямо перед победой, она вдруг ко мне пришла, в шелковом платье, глаза подведенные, сумочка в руках очень красивая. Сидим, говорить вроде не о чем. Меня соседка позвала на минутку, возвращаюсь — Лены нет, только сумочка лежит. Я за ней, во двор: «Лена, Леночка!» Никого. Вечером стала готовить — смотрю, хлеба в буфете нет. Она вытащила, значит, и убежала. А сумочка осталась, вот. Хорошая, правда? Даже теперь не стыдно пойти в театр.
Я рассказываю:
— Мой дядя Женя, мамин старший брат, с детства был бешеный. Ворвется в комнату, схватит нож, крикнет: «Зарежу!» — и бегом во двор, а бабушка с дедушкой за ним, ловить, нож отнимать. В войну попал в штрафбат: поднял оружие на командира. Выжил. Вернулся с ранениями и с медалями. Медали раздарил родственникам, о Сталине только матом. И ничего ему за это не было. Потом был бригадиром монтажников на Байконуре. Героя Соцтруда ему не дали, потому что был дядя Женя картежник, выпивоха и скандалист. Но на доске почета Свердловского района (около сада «Эрмитаж», рядом с нашим домом) его портрет висел много лет. Он мне сказал: «Знаешь, кто у нас по космосу главный? Королев его фамилия. Только никому!» Я очень гордился этой тайной.
не смейся, паяц!
Способные люди
Вот история, которую рассказал писатель Рекемчук.
В одном областном центре в 1950-е годы открылся оперный театр.
Начальству очень понравилось ходить в оперу. Что-то было в этом особое, изысканное, столичное. Фойе, буфет. Обком, горком, исполком прогуливаются в антракте. Ложи блещут платьями высокопоставленных дам.
Особенно полюбила театр жена первого секретаря обкома. Во втором сезоне она повелела, чтобы сыграли ее любимую оперу «Паяцы». Главный дирижер получил соответствующий приказ. Он поручил директору поехать в Москву, привезти партитуру и голоса. Но у бедняги директора в семье была ровно та самая ситуация, как в одноименной опере, и все в городе это знали. Осмеяния своей разбитой любви на виду у всего областного бомонда он бы просто не перенес. Поэтому, вернувшись, он заявил, что нет в московских нотных магазинах данной партитуры, не говоря уже о голосах.
Но с супругой хозяина такие фокусы не проходили. Она велела передать: «Чтоб было! Или разгоню всю вашу капеллу бандуристов!» Главный дирижер впал в депрессию, но выручил старый скрипач. Он по памяти насвистел всю оперу, кто-то ее записал, потом расписали на голоса и так сыграли.
А директор театра тихо страдал в углу директорской ложи.
Бывают, бывают люди с выдающимися способностями. Как этот неведомый скрипач. Как некий фальшивомонетчик из Свердловской области, который, сидя в тюрьме, по памяти вырезал клише для четвертака и ухитрился передать на волю.