Поцелуй Арлекина - читать онлайн книгу. Автор: Олег Постнов cтр.№ 7

– Вот эта – я, – пояснила она, стукнув пальцем по той, что казалась смелее: твердый взгляд, чуть припухлые губы. – А это Наташа. Она давно умерла.

В синем тумане снимка юная Варвара Саввишна была хороша. Я задал вопрос. Она ответила тотчас. Потом стала говорить, прихлебывая чай. Ее повесть была самая простая.

Родителей она не знала. Из приюта перешла в интернат. В семнадцать лет была комсомолка и целый год жила в коммуне. Их было несколько по стране. Коммуна, или, как тогда еще говорили, «фаланстерия», занимала дом в три этажа без всякой архитектуры, с большим двором и дровяным складом. Склад отчасти спасал зимой. Коммунары работали на дворе, спали в общих спальнях и ели за одним столом. Это было похоже на приют. В отличие от приюта тут была особая – «физиологическая» – комната: считалось, что «жены» тоже должны быть для всех. Варвара Саввишна была общей женой. Ей это было весело, она пользовалась спросом; раз как-то весь день провела в той комнате и не могла понять, почему других девушек это злит.

– Кроме Наташи, – уточнила она.

Вдруг коммуну закрыли – в тот же год, что и РАПП; она была признана анархистской. Коммунары разбрелись кто куда. Варвара Саввишна и Наташа остались на улице. Но уже вся столица по ночам была большая коммуна. Стало еще лучше и веселей. Появились деньги, какая-то комната на Литейном… За Наташей ухаживал известный писатель из Москвы, которого звали странно: то Юра, то Алеша… Был чудный вечер над Невкой. Они наняли «дутики» – две коляски на шинах. В те времена (как во все времена, кроме моих) еще были коляски. Извозчики пестрили быт. Один был старый, почтенный, как заседатель, с ватной бородой и в ватной куртке; он едва шевелил вожжи. Другой – вертлявый щегольской форейтор – все спрашивал, не зажечь ли фонарь, и пел дискантом: «Мой Лизочик так уж мал, так уж мал…» Фонарь был не нужен, была белая ночь. Писатель целовал Наташу в губки и что-то шептал и обещал ей, но Варвара Саввишна не слыхала, что именно: ее тоже целовали в губки. Дутики тихо ползли вдоль набережной. И вдруг белесое небо треснуло, как шутовской живот циркача, и оттуда просыпалась вниз горсть ракет. Где-то взвизгнули, засмеялись, смех плыл по реке… Потом она сама попала под кампанию. Жизнь учила точить ножи – в спецлагере в Свири, бывших монастырских угодьях. Она пыталась бежать, была возвращена. В войну штамповала гильзы. Ее дочь была плод тыловой скуки. Я видел карточку – ничего общего с матерью: крупные скулы, плоский нос. Она вышла замуж и уехала в деревню. И теперь наезжала в город с мужем на «запорожце», навещала мать. К себе не звала. Варвара Саввишна и сама не хотела. Здесь она жила как всегда.

– Мед возьми, – сказала она строго. – Дня на три хватит: от кашля. А теплых покрывал у меня нет. Только простые. Я тебе дам два.

1. Насилу к полдню рассвело.

Все та же грязь на перекрестке.

Не то в пыли, не то в известке

Полуподвальное стекло.

2. Мне мил трамвайный Петербург,

Враждебный всяческой реформе.

И вот на шкидовской платформе

Везут табак, зашитый в тюк.

3. Изгибы рельсов, шум шагов.

Пустой прогулки легко бремя,

И подставляет небу темя

Медноголовый град Петров.

4. Сырая вечность мостовых.

Апрель. Неделя на излете.

Пророк заезжий – Альгаротти —

Был неудачник, из простых.

5. Тем лучше. Незачем спешить

На берег. Горизонт в тумане,

Звенит собор, как ключ в кармане,

И зябок штиль. Куда ж нам плыть?

Петр хотел сделать из Петербурга Венецию. Его жажда воды была удивительна. Он составлял на досуге списки несуществующих кораблей и признавался Ягужинскому, что предпочел бы быть английским адмиралом, нежели русским царем. Между тем город в большой своей части располагается на суше. Это ограничивало мечты Петра, и он велел пока рыть на одном Васильевском острове. Меншиков, герцог Ижорский и светлейший князь, занялся каналами, как тогда писали, из своих рук. Каналы эти не были нужны и ко времени Екатерины совсем обмелели, разделив судьбу большинства идей царя. Их засыпали, превратив в улицы, «стороны которых по традиции именуются линиями» («Путеводитель», 1973). Все это общеизвестно.

Тут-то, на 10-й линии, в квартирном доме обычной застройки конца прошлого столетья, бурно доживала свой век моя внучатая тетка по отцу, дама с причудами. Зная большой толк в медицине, она лечилась от тысячи болезней мочой и голодовкой, по новейшей методе, и оттого походила разом на мумию и подсолнух с седой головой. Я решил навестить ее в последний день. Но грипп вдруг лишил меня сил, я ощутил нужду в двух-трех домашних обедах и скрепя сердце отправился в островную провинцию разыскивать свою лечебную родню.

Парадное, как сто лет назад, было украшено следами собак и кошек. Дородная баба в ожерелье из прищепок, несмотря на сырой день, вешала во дворе белье. На мой стук в дверь мне открыл пожилой мужчина в халате. Лица его я не рассмотрел. Услыхав мой вопрос, он отступил, впустив меня в тусклую прихожую, сказал, что он – коммунальный сосед, что моя тетка вышла с утра в аптеку, но что это ничего и что хотя ее дверь заперта – для наглядности он даже дернул ручку, – я прекрасно могу ее обождать, сидя у него, милости просим. Он тут же провел меня к себе, после чего отбыл на кухню ставить кофий. Гостеприимство русских известно. Я остался один.

У тетки я был давно и не помнил ее утварь. Но комната, куда я попал, меня поразила. Казалось, тут был ломбард или мебельный склад. Вещи стояли одна на другой, тесно друг к другу, но при всем том они явно были подобраны с большим вкусом, дороги, а некоторые представляли образцы мебельного искусства. В единственном свободном простенке в изящной раме висел подлинный Марини, «Старички, предавшиеся похоти». Чувствуя ядовитое подрагивание иронической складки, которая у меня под щекой, я сел на стул с прямой спинкой и стал ждать хозяина. Он не замедлил явиться – с подносом в руках. Передо мной возникли чашки в стиле рококо, кофейник, молочник, кофейные ложки с серебром и черным деревом на ручках и такие же ножи для масла, масленка, сахарница, тосты на блюде… Он словно нарочно ждал меня. Теперь я видел, что это был полный, с женскими бедрами человек лет пятидесяти (вскоре я узнал, что ему пятьдесят три), привыкший, казалось, к неге. А между тем следы длительных беспокойств, возможно бессонницы, были в его лице.

– Вы, верно, старый петербуржец? – спросил я его, отхлебывая кофий, очень крепкий.

В ответ он закашлялся, дернувшись телом так, что мне самому захотелось кашлять, но я сдержался, – и сказал с натугой:

– Да. Но я живу здесь всего год.

– То есть в этой квартире? – уточнил я, что-то смутно подозревая. Добродетель тетушки все приходила мне на ум.