Свет в окне - читать онлайн книгу. Автор: Елена Катишонок cтр.№ 87

Вот как сегодня в этой жуткой квартирке, где он увидел и сразу вспомнил уже виденное однажды пятно сырости на стене, лохматое и шелушащееся; как вспомнил зеленую кафельную печку и голое окно, а с учебником географии и рыжим томом Майн Рида было совсем просто. Кстати, после ремонта квартира может иметь нормальный вид…

Настырная родственница – кем она приходится матери, эта Антонина Григорьевна? – вернулась и, бережно поглаживая ветхую записную книжечку, триумфально объявила, что нашла «нервопатолога»; перечислила несколько человек, которых он «поставил на ноги», закончив: «Никаких поликлиник, ни в коем случае! Скажешь, что от меня».

Ни минуты не верил в затею и ругал себя за погубленный час, но врачу все-таки позвонил, панически напуганный упоминанием Аптекарской улицы. Еще через несколько дней выяснилось, что заболевание называется парамнезией. «Не заболевание даже, а, будем говорить, небольшое расстройство памяти, – объяснил Карлу “нервопатолог”, рыхлый старик с пористым носом и желтыми от табака пальцами. – Критический возраст плюс одиночество; психика – инструмент, будем говорить, хрупкий. Потом… могло ведь случиться, что они собрались куда-то поехать, в тот же Париж, да что-то помешало. – Врач закурил и продолжал: – Ложная память. Возможно, будем говорить, неосуществившиеся планы – или мечта; а то еще фильм посмотрела либо почитала что-то возбуждающее перед сном – вот и результат».

На тумбочке у матери лежал «Тихий Дон». Нужно было обладать недюжинным воображением, чтобы счесть его возбуждающим.

Правда, идея поездки в Париж требовала совсем уже буйной фантазии.

Доктор ему понравился отсутствием профессиональной врачебной бодрости и тем, как он вкусно затягивался сигаретой, отгоняя дым пухлой, как тюлений ласт, рукой. «Да, патология, – он уронил себе на брюки пепел и ловко смахнул, – конечно, патология. Может ли стать хуже? Может; а может исчезнуть и не вернуться никогда. Такие вещи лучше всего вытесняются каким-то переживанием, сильным потрясением». И закончил, посмотрев Карлу прямо в глаза: «Если что-то заметите, позвоните». Выписал успокоительные капли, спокойно принял конверт и велел «кланяться Антонине Григорьевне».

Капли невропатолог выписал, должно быть, подходящие, потому что мать не заговаривала о Париже и таинственном табльдоте, из голоса исчезли чужие высокомерные нотки, но и потрясение не заставило себя ждать.

Побывать на Аптекарской им с матерью таки пришлось.

Произошло все неожиданно, быстро и страшно.

Наутро после своего дня рождения – семьдесят пять стукнуло! – дед проснулся мрачным, как туча. Бабка, привыкшая к частой смене его настроения и к столь же частым придиркам, не обратила внимания и даже огрызнулась на какой-то вопрос, тем более что вопрос был донельзя глупым: «Замуж собралась?» А вот грубить в ответ было ошибкой, но откуда Аглая могла знать об этом, скажите на милость? «Не выйдет! – заорал дед. – Рано ты меня хоронишь!»

Однако слова передают мало, тем более слова, неоднократно тиражированные: вначале соседям, куда бабка бросилась за помощью с лицом, залитым кровью, затем персоналу «скорой» и только потом – им с матерью, вызванным на ту самую Аптекарскую, куда деда привезли уже в смирительной рубашке, за неимением «буйного» отделения в районной больнице.

Карлу запомнился кабинет врача. Был уже вечер, в коридорах горели лампы, защищенные металлическими сетками. Такими же сетками, только из толстой проволоки и с более крупными ячейками, были затянуты лестничные пролеты. Но самое тягостное впечатление произвели на него двери без ручек. Медсестра вынимала из кармана халата отмычку наподобие тех, которые используют проводники вагонов, ловко вставляла ее в виднеющийся штырь и поворачивала; открыв дверь и пропустив всех, тут же ее захлопывала.

Вот сумасшедший дом, царство абсурда. Что сказали бы психиатры о сегодняшней цепочке совпадений, где каждое звено представлялось невероятным?..

Дед сидел на кушетке, как пленный в кино, – не то связанный, не то перепеленатый так, что рук не было видно вовсе. Редкие седые волосы, обычно тщательно причесанные, были взлохмачены, сам он, по сравнению с дюжими санитарами, казался мелким и таким беспомощным, что у Карла перехватило горло. Аглая, с перевязанной головой, сидела в отдалении, с готовностью подаваясь вперед, когда врач задавал очередной вопрос.

– Гонялся за мной по двору, да; а сначала по кухне. Грубости кричал, оскорблял. Схватил полено, – у нас дрова под навесом сложены. Я испугалась, к соседям побежала, только до хутора ихнего не добежала: напал сумасшедший этот. Вот у него спросите, пускай скажет, что он мне говорил; мне повторить и то стыдно. Разбил мне голову поленом – спасибо, люди добрые спасли. Психический он, я сколько лет мучаюсь, вот дочка знает.

В представлении Карла психиатр должен был выглядеть зловеще, с оттенком инфернальности; оказалось, врач как врач: усталый, задерганный, часто тер глаза под очками. Слушая рассказ Аглаи, одновременно заполнял какой-то бланк, иногда кивая.

– Психические заболевания в семье были? – спросил, кивнув на деда.

Бабка радостно закивала:

– То-то и есть, что были! Матка у него сумасшедшая была, и сестра тоже; померли уж.

Мать ахнула:

– Мама, что ты такое говоришь?!

Врач перестал писать и поднял глаза. Паузу разорвал крик деда:

– А-а, с-с-стерва! Ждешь, я помру, а ты замуж выскочишь? Я знаю, я давно тебя раскусил – смерти моей дожидаешься! А зачем ты на покойных клевещешь, с-с-сссс…

Ярость душила его, он давился и брызгал слюной, пытаясь что-то выговорить, но выходило только змеиное: «с-с-с».

Карла больше всего поразила радостная ненависть, с которой бабка говорила, – ненависть не только к деду, но и к его давно покойным родным. Мать вставила:

– Доктор, они обе от тифа умерли, мать его и сестра, от сыпняка…

Бабка, вскочив, перебила:

– Ты не знаешь, Лара, что я пережила с ним, ты не говори. Тем более тебя на свете не было; не говори!

Деда оставили в больнице.

«Острый психоз, по всей вероятности, – сказал врач Карлу, – в таком возрасте случается. Понаблюдаем, назначим лечение. Надеюсь, что быстро снимем».

Карлу запомнился тот год, хотя с тех пор миновало одиннадцать лет; с трудом верилось. Год абсурда и страха за мать, особенно после знакомства с больницей, где двери без ручек. Привыкнуть к этому он так и не сумел, хотя приезжал каждый вечер.

Мать переселилась на хутор, к бабке.

Дед, ссутулившийся и жалкий, выглядел намного старее своего возраста – ему легко можно было дать лет на десять больше. Настя покупала фрукты, иногда ездила с Карлом на Аптекарскую. Что-то удержало его, и про мифический Париж, как и про поездку к врачу, он жене не рассказал – ни сразу, ни потом. Чем больше проходило времени, тем труднее было трогать эту тему, а потом и вовсе непонятно было, как начать разговор и стоит ли его затевать. Особенно Карла мучило, нет ли связи между дедовым психозом и чертовым этим Парижем. Насторожили слова бабки: «все они были психические»; есть ли в этих словах правда, и если да, то сколько? Или правда, настоянная на злобе и ненависти, перестает быть правдой?