Южный ветер - читать онлайн книгу. Автор: Норман Дуглас cтр.№ 31

Комментатором Эрнест Эймз был идеальным. Он не дозволял себе прибегать ни к дедукции, ни к индукции; своей корысти у него не имелось. Он был одарён кропотливой запасливостью муравья. Он накапливал сведения, имея перед собой лишь одну цель — поставить «Древности» вровень с современностью. Всё не отвечавшее данной программе, сколь бы новым и интересным оно ни было, безжалостно отвергалось. В этом, как и во многом ином, мистер Эймз представлял собой противоположность Кита, копившему знания ради знаний. Как мыслитель Кит отличался всеядностью и упорством; он стремился к знанию не во имя какой-то особой цели, а просто потому, что всё казалось ему любопытным. Он почитал своей епархией любую учёность. Читал он ради удовольствия узнавать то, чего не знал прежде, и разум его оставался необычайно восприимчивым по той, говаривал Кит, причине, что он уважает законы, которым подчинено его тело. Факты были его добычей. Он набрасывался на них с безудержным пылом пирата, брал их за горло, купался в них, трепал их, точно терьер, и в конце концов усваивал. Факты снабжали мистера Кита пищей для того, что он ценил превыше всего: для «бескорыстного знания». Они создавали для последнего «богатую питательную среду». Разум мистера Кита был разумом энциклопедиста; его голова, как заметил кто-то, представляла собой чулан, набитый бесполезными сведениями. Он мог сказать вам, сколько общественных бань имелось в Женеве в период, предшествовавший Реформации {67}, какого цвета усы были у Мехмеда Али {68}, почему не дошли до потомства рукописи Галлиуса {69}, друга Вергилия, и в каком году, а также месяце Финляндия приняла на вооружение метрическую систему. Такого рода бесцельные набеги на знание представлялись загадочно никчёмными его друзьям, но не ему самому. Они помогали ему выстроить жизнь по законам гармонии — придать самому себе завершённость.

В последнее время мистер Кит наскочил, будто корсар, на греческих философов и к вящему своему удовлетворению за пару месяцев выпотрошил Платона, Аристотеля {70} и всех остальных; ныне же он с головой ушёл в психологию, и в разговорах его то и дело мелькали фразы о «функции реальности», о реакциях, рефлексах, приспособляемости и раздражителях. При всей сложности мистера Кита, в натуре его присутствовало нечто столь детское, что он никогда не сознавал ни того, каким наказанием для собеседника он является, ни того, насколько утомительными могут быть его разговоры для человека, вовсе не алчущего, подобно ему, «бескорыстного знания». Речь мистера Кита — оттого, что он вёл одинокую жизнь и слишком много времени тратил на приобретение не приносящих каких-либо выгод познаний — отличалась профессиональным отсутствием юмора. Он знал за собой этот прочёт и предпринимал героические усилия, пытаясь искупить его с помощью, как он её называл, «Фалернской системы» {71}. Всему виной его мать, уверял Кит, болезненной дотошности была женщина. Злейшие враги человека — это его родители, добавлял он.

Насколько то было известно, мистер Кит до сей поры не написал ни единой книги, ни даже брошюры или письма в газету. Впрочем, он состоял в оживлённой переписке с людьми, проживавшими в разных концах света, и наиболее мудрые из тех, кого он одаривал своими посланиями, сохраняли их в качестве литературных курьёзов — сохраняли под надёжным запором, вследствие редкостной способности их сочинителя обсуждать наисквернейшие темы, не покидая рамок приличного и даже достойного восхищения английского языка. Мистер Кит, оставаясь в беседе чистым, как свежевыпавший снег, на письме проституировал родной язык, используя его непотребнейшим образом. Самые давние из друзей называли его непристойным стариком. Когда же кто-либо корил его за этот изъян, — к примеру, мистер Эймз, которого то, что он именовал praetextata verba, [20] приводило в содрогание, — мистер Кит туманно отвечал, что в состоянии оплатить свои скромные прихоти, подразумевая (предположительно), что о человеке богатом не следует судить, исходя из общепринятых норм приличия. Такие высказывания лишь пуще разжигали мистера Эймза, считавшего, что обладание богатством влечёт за собой не только привилегии, но и обязанности, и что богатый человек обязан подавать пример чистоты в словах и поступках и т. д., и т. д., и т. п.

Впрочем, эти двое ни в чём не знали согласия.

— Вы возносите чистоту так высоко, — говорил Кит, — что её того и гляди стошнит. Что вы сказали о книге, которую я дал вам на днях? Вы сказали, что это нездоровая и неприличная книга, вы сказали, что чистый помыслами человек такой книги читать не станет. И тем не менее, вы, после бессмысленных препирательств, вынуждены были признать, что тема её интересна, и что автор нашёл к этой теме интересный подход. Так чего же ещё от автора требовать? Поверьте мне, ваша жажда чистоты, сверхчувствительность по части нездорового и безнравственного знак отнюдь не добрый. Здоровый человек не допустит, чтобы у него под ногами путались предвзятые представления о недостойном и некрасивом. Читая книгу вроде этой, он либо зевает, либо смеётся. И всё потому, что он уверен в себе. Я могу предоставить вам длинный список прославленных государственных деятелей, принцев, философов и служителей Церкви, находивших в минуты отдыха удовольствие в том, что вы именуете неприличными разговорами, неприличной литературой или перепиской. Необходимость постоянно блюсти чистоту требовала от них напряжения, а они сознавали, что любое напряжение пагубно и что для любого действия существует противодействие. Вот они и расслаблялись. Не расслабляются лишь бесхребетные люди. Не смеют, поскольку лишены станового столба и понимают, что если они хоть раз расслабятся, выпрямиться им уже не удастся. И этот свой органический порок они обращают в добродетель. А чтобы как-то оправдать свою врождённую увечность, они называют себя чистыми людьми. Будь у вас немного денег…

— Вечно вы всё сводите к одному и тому же. Причём тут деньги?

— Бедность подобна дождю. Она безостановочно окропляет человека, размывая его нежнейшие ткани, смывая приобретённую им совсем недавно, ещё не окрепшую способность к приспособлению и не оставляя ничего, кроме унылого, измождённого остова. Бедняк — это дерево зимой, живое, но лишённое пышности и блеска. Он постоянно отказывает себе то в том, то в другом. И присущие ему как человеку инстинкты, самые утончённые его желания под давлением обстоятельств одно за одним издыхают от голода. Чарующее многообразие жизни утрачивает для него всякий смысл. Чтобы как-то утешиться, он создаёт извращённые каноны достойного и дурного. То, что делает богатый, дурно. Почему? Потому что он, бедный, этого не делает. А почему не делает? А потому что денег нету. Бедняк поневоле усваивает ханжеское отношение к жизни — интеллектуальная честность ему просто не по карману. Он не в состоянии оплатить приобретение необходимого опыта.

— В сказанном вами безусловно что-то есть, — соглашался Эймз. — Но, боюсь, вы всё же преувеличиваете.

— В чём повинны также Демокрит {72}, Иисус Христос, а заодно и Цицерон {73} с Юлием Цезарем {74}. Всякий склонен преувеличивать, особенно, когда его снедает потребность сделать нечто, что он почитает правильным. Я всерьёз обижен на вас, Эймз, за то, что вы не позволяете оказать вам денежную поддержку. Поскольку сам я в жизни пальцем о палец не ударил, я вправе говорить о моих деньгах совершенно свободно. Мой дед был пиратом и работорговцем. Я точно знаю, что он ни единого пенни не заработал честным путём. И мне представляется, что именно поэтому вы можете, не колеблясь, их принять. Non olet. [21] Будьте, наконец, умницей, позвольте, я выпишу вам чек на пять сотен. Единственно ради того, чтобы вам легче было справляться со сложностями бытия и всячески им наслаждаться! Для чего же ещё существуют деньги? Вы, говорят, питаетесь одним молоком и салатом. Так какого же чёрта…