Звёзды потускнели, небо озарилось, и на этом светлом фоне появились, будто нарисованные тончайшим пером горы, деревья, чайки. Начинался новый день.
Прошло несколько дней. Колосья созрели и склонили свои утяжелённые зерном головы. На оливах распевали цикады, в жарких лугах жужжали пёстрые насекомые. С поверхности моря поднимался пар.
Каждый день с зарей Зорба молча уходил в горы. Монтаж канатной дороги подходил к концу. Столбы были поставлены, тросы натянуты, шкивы подвешены. Зорба возвращался с работы затемно, на исходе сил. Он разжигал огонь, готовил еду, и мы ужинали. Мы старались не будить таящихся в нас ужасных демонов, то есть любовь, смерть, страх; не заводили речь ни о вдове, ни о мадам Гортензии, ни о Боге. Молча смотрели мы в морскую даль.
Зорба молчал, а моя душа вновь наполнялась тревогой. Каков этот мир, спрашивал я себя, какова его цель, и каким образом наши эфемерные жизни могут содействовать её достижению? Человек занят, утверждает Зорба, превращением пищи в радость, в разум - говорят другие, что в сущности то же самое. Но почему? А когда тело разлагается, остаётся ли нечто, что мы называем душой? Или же наша неутолимая жажда бессмертия исходит от того, что в тот краткий миг, что мы дышим, мы служим чему-то, вечному?
Однажды я поднялся и умылся. Казалось, земля тоже только что проснулась и освежилась. Она сияла совсем обновлённая. Я пошёл в сторону деревни. Слева от меня было синее море. Справа, вдали, ощетинившись золотыми копьями, лежало хлебное поле. Пройдя мимо смоковницы, покрытой зелёными листьями и усыпанной маленькими винными ягодами, я поспешно, не обернувшись, пересёк сад вдовы и вошёл в деревню.
Небольшая гостиница была теперь пуста и заброшена. Двери и окна отсутствовали, во дворе бродили собаки, комнаты были пусты. В спальне умершей не было больше ни кровати, ни сундука, ни стульев. В углу валялся только рваный домашний тапок с красным помпоном. Этот жалкий тапок, сострадавший больше, чем человеческая душа, преданно сохранял форму ноги хозяйки, несмотря на грубое с собой обращение.
Я опоздал с возвращением. Зорба уже разжёг очаг и приготовился кухарничать. Едва подняв голову, он понял, откуда я пришёл, и нахмурил брови. После стольких дней молчания в этот вечер он смягчился и заговорил:
- Любая печаль, хозяин, - сказал он, как бы желая оправдаться, - разбивает мне сердце. Но израненное, оно тотчас заживает, и раны не видны. Я весь покрыт шрамами, однако держусь.
- Слишком быстро ты забыл бедную Бубулину, Зорба, - сказал я ему голосом, который против моей воли был резок. Зорба разозлился и изменил тон:
- Каждый день, - воскликнул он, - возникают новые проекты! Я забыл о том, что было вчера, и не спрашиваю себя, что будет завтра. Меня заботит лишь то, что происходит сегодня, сейчас. Я говорю: «Что ты делаешь в эту минуту, Зорба? - Сплю. - Тогда спи крепче! - Что ты нынче делаешь, Зорба? - Работаю. - Хорошенько работай! - Чем занимаешься, Зорба? - Обнимаю женщину. - Обнимай её крепче. Забудь всё остальное, ничего другого в мире нет, только она и ты, действуй!»
Спустя минуту он продолжил:
- Ни один Канаваро не дал нашей Бубулине столько удовольствия, сколько я, который говорит с тобой, я, истасканный старый Зорба. Ты меня спросишь почему? Потому что все на свете Канаваро в ту самую минуту, когда обнимали её, думали о своём флоте, о Крите, короле, галунах или жене. Я же, я забывал всё, и она, потаскуха, это хорошо понимала. Послушай и запомни, учёнейший, для своей дальнейшей жизни: настоящая женщина получает максимум удовольствия от того, что она отдаётся, а не от того, что получает от мужчины.
Он наклонился, чтобы добавить поленьев в огонь, и замолчал. Я смотрел на него и бесконечно радовался. Минуты, проведённые нами в этом уголке мира, протекали в простых заботах и в то же время были богаты глубокими чувствами. Наша повседневная пища состояла из этих супов, которые готовят моряки, высадившись на пустынном берегу, с рыбой и устрицами - это вкуснее любого другого кушанья, насыщающего человеческое тело и душу. Здесь, на краю света, мы походили на потерпевших кораблекрушение.
- Послезавтра будет торжественное открытие канатной дороги, - сказал Зорба, продолжая свою мысль. - Я больше не хожу по земле, я парю в воздухе, у меня будто крылья на плечах!
- Ты помнишь, Зорба, - сказал я, - какую приманку ты мне подкинул в том пирейском кафе, чтобы подцепить меня на крючок? Что ты, мол, умеешь готовить превосходные супы - и оказывается, что это моё любимое блюдо. Как ты смекнул?
Зорба с пренебрежением покачал головой.
- Я этого не знал, хозяин! Это мне само собой пришло в голову. Я обратил внимание на манеру, с какой ты сидел в углу кафе: очень спокойно, сдержанно, склонившись над маленькой книгой с золочёным обрезом. Не знаю почему, но я сказал себе, что ты должен любить супы. Мне это пришло в голову само собой, говорят тебе, и не нужно пытаться понять!
Он замолчал, прислушиваясь.
- Тихо, - сказал он, - кто-то идёт!
Послышались чьи-то торопливые шаги и прерывистое дыхание бегущего. Внезапно в свете пламени перед нами появился монах в разорванной рясе, без головного убора с подпалённой бородой и усами. От него исходил сильный запах керосина.
- Эй! Добро пожаловать, отец Захарий! - воскликнул Зорба. - Что это с тобой случилось?
Монах повалился на землю, поближе к огню. Подбородок его дрожал. Зорба наклонился и подмигнул ему.
- Да, - ответил тот.
- Браво, монах! - похвалил Зорба. - Теперь ты наверняка попадёшь в рай, ты там не отлынивай и тебе дадут целый бидон керосина.
- Аминь! - пробормотал монах, перекрестясь.
- Как это было? Когда? Рассказывай!
- Я увидел архангела Михаила, брат Канаваро. Он мне приказал. Послушай-ка. Я был совсем один на кухне, лущил зелёную фасоль, дверь закрыта. Отцы ушли к вечерне, все было тихо. Слушая пение птиц, мне казалось, что это ангелы поют. Я был очень спокоен, всё приготовил и ждал. Бидон с керосином был спрятан на кладбище в часовне, под алтарём, чтобы архангел Михаил благословил его. Итак, вчера, после обеда я лущил фасоль, в голове у меня был настоящий рай, я говорил: «Иисус всевышний, сделай так, чтобы я тоже заслужил царство небесное, и я соглашусь вечно чистить овощи на райской кухне!» Вот о чём я думал, и слёзы текли из глаз моих. Тут вдруг послышалось хлопанье крыльев над головой. Я тотчас понял. Дрожа, я склонил голову и услышал голос: «Захарий, подними глаза, не бойся!» Но я задрожал и повалился на землю. «Подними глаза, Захарий!» - снова слышу я. Поднял глаза и увидел: дверь открыта, а на пороге стоит архангел Михаил такой, как он нарисован на дверях храма, очень похож - с чёрными крыльями, в красных сандалиях и золотом шлеме. Только вместо меча он держал зажжённый факел. «Привет, Захарий», - сказал он мне.
«Я - божий слуга, - отвечаю я, - приказывай!» - «Возьми факел и благословит тебя Господь!» Я протянул руку и почувствовал, что обжёг ладонь. Но архангел уже исчез, только через открытую дверь видна была огненная линия в небе, словно от падающей звезды.