Капитан Панталеон и Рота добрых услуг - читать онлайн книгу. Автор: Марио Варгас Льоса cтр.№ 40

— Спасибо, Макловия, за то, что ты сказала о нас. Нам радостно знать, что наш голос доходит до всех уголков и что программа «ГОВОРИТ СИНЧИ» заставляет дрожать тайные струны сердец самых заскорузлых, самых огрубевших от житейских невзгод. Твои слова дороже всех наград и значат для нас гораздо больше, чем вся неблагодар-ность, с которой мы встречаемся. Итак, Макловия, ты попала в сети Халифа Пантиляндии. Что же произошло потом?

— Представляешь, Синчи, как я была счастлива. Целыми днями мы ездили по сельве, повидали все казармы, базы и лагеря. А раньше-то я и на самолете ни разу не летала. Первый раз, как посадили меня на «Далилу», помню, струхнула, прямо в дрожь бросает, в животе щекотно и тошнит. А потом, наоборот, так понравилось, что, как услышу: кто хочет в оперативную группу на самолет? — так сразу кричу: я, сеньор Пантоха, возьмите меня! А вот я хочу спросить тебя, Синчи, про то, о чем была речь раньше. Ты так хорошо выступаешь по радио, такие у тебя шикарные передачи, как тогда про сироток, и никто понять не может, за что ты нападаешь на братьев, за что без конца возводишь на них напраслину и всю дорогу зря обижаешь. Это несправедливо, Синчи, мы же сами хотим, чтобы все было хорошо и чтобы Господь был доволен. Что ты говоришь? Сейчас буду про это, прости, я только сказала тебе от всего общественного мнения. Так вот, значит, стали мы ездить по казармам, и вояки принимали нас, как принцесс. Они бы и насовсем оставили нас у себя, чтобы мы помогли им коротать службу. Устраивали нам прогулки, катали на глиссере по реке, угощали жаренным на вертеле мясом. А уж такого уважения при нашем занятии, Синчи, нигде и не встретишь больше. И можешь быть спокойной, потому что работаешь по закону, не надо бояться полиции, что, того гляди, схватят тебя и за минуту вытянут все, что заработала за месяц. С военными иметь дело — одно удовольствие, спокойно, под защитой Армии, разве не так? Кто захочет с тобой связываться? Даже сутенеры притихли, теперь они два раза подумают, прежде чем поднять на нас руку, боятся, что пожалуемся солдатикам, а те их — за решетку. Сколько нас было? При мне — двадцать. Но теперь-то их сорок, живут припеваючи, как в раю. И даже офицеры из кожи лезут вон, стараются угодить нам, Синчи, представь себе. Гос-поди, да какое же это было счастье, как вспомню, тоска берет, что вылетела я из Пантиляндии из-за такой глупости.

— Правду сказать, я сама виновата, сеньор Пантоха выбросил меня за то, что я, когда мы были в Борхе, сбежала с одним сержантом и мы поженились. Всего несколько месяцев прошло, а по мне, как будто века. Разве это грех — жениться? Конечно, плохо, что в Роту замужних не принимают, сеньор Пантоха говорит: это, мол, несовместимо. По-моему, они тут пересолили. Скажу тебе честно, Синчи, в недобрый час надумала я идти замуж, потому как Теофило, похоже, немного тронулся. Ну да ладно, не дело говорить о нем худо, когда он за решеткой и сидеть ему еще долго. Говорят, даже могут расстрелять, и других «братьев» — тоже. Ты думаешь — могут? Надо же, я его, беднягу, и видела-то всего четыре или пять раз, смех, да и только, если б не слезы. Подумать страшно — ведь это я его сделала «братом». Он-то, бедняга, и думать не думал ни о Братстве, ни о самом брате Франсиско, ни о спасении через крест, пока не встретился со мной. Это я ему рассказала про Братство и показала, что люди те хорошие и пекутся о благе ближнего, а не творят зло, как твердят дураки, а ты эти глупости повторяешь, Синчи. Поверил он в это до конца, когда сам узнал братьев, в Санта-Мариа-де-Ньеве они так помогли нам, когда мы сбежали. Накормили нас, дали денег, открыли нам свои сердца и свои дома, Синчи. И потом, когда Теофило сидел под стражей в казарме, ходили к нему, каждый день носили еду. Там ему и открылась истина. Но мне, конечно, и в голову не приходило, что он так ударится в религию. Представляешь, он выходит из карцера, я землю рою, чтобы купить билет и поехать к нему в Борху, приезжаю и вижу совсем другого человека. Я, говорит, больше до тебя не дотронусь, я, мол, теперь буду апостолом. Мол, если хочешь, можем жить вместе, но только как брат и сестра, апостолы должны быть чистыми. Так ведь это же для обоих одно страдание, лучше каждому идти своей дорогой, раз мы такие разные и он выбрал божественное.

— В общем, видишь, Синчи, я осталась и без Пантиляндии, и без мужа. Вернулась в Икитос и тут узнаю, что распяли дона Аревало Бенсаса — как раз там, в Санта-Мариа-де-Ньеве, и что руководил этим делом Теофило. Ой, Синчи, как же я переживала. Я ведь знала того старичка, он был главою Братства в селении, он больше всех нам помог, а какие хорошие советы давал. Не верю я в россказни журналистов, а ты их еще повторяешь, будто Теофило заставил распять старика, чтобы самому сделаться главою Братства в Санта-Мариа-де-Ньеве. Мой муж теперь святой, Синчи, он хочет стать апостолом. Я уверена, что «братья» сказали правду, что так оно и было: старичок почувствовал, что умирает, позвал их и попросил распять его, чтобы кончиться, как Христос, и они для его удовольствия так и сделали. Бедный Теофило, я надеюсь, что его не расстреляют, а то бы я чувствовала себя виноватой, ведь я же его втянула в эти дела, Синчи. Но кто бы мог подумать, что этим кончится, что религия за-падет ему в самое сердце. Да, да, сейчас скажу и про это.

Так вот, я уже говорила, сеньор Пантоха не простил мне, что я убежала с беднягой Теофило, и не пускал меня обратно в Пантиляндию, сколько я его ни просила, а теперь, думаю, после того, что я тебе рассказала, туда мне и вовсе путь закрыт. Но ведь надо же на что-то жить, Синчи? Второе, что нам строго-настрого запрещал сеньор Пан-Пан, — это говорить о Пантиляндии. Никому, даже своим родным и друзьям, а если что спросят, отвечать, что ничего такого нету. Разве это не глупость? В Икитосе даже камни знают, что такое Пантиляндия и какие такие добрые услуги. Но что поделаешь, Синчи, каждый по-своему с ума сходит, и сеньор Пантоха — тоже. Нет, ты неправду сказал один раз, будто он расправляется в Пантиляндии кнутом, как надсмотрщик на плантации. Надо быть справедливым. У него все до капельки организовано, он просто помешан на порядке. Мы между собой так и говорим: это не бордель, а казарма. Заставляет строиться, делает перекличку, и, когда сам говорит, надо стоять смирно и молчать. Не хватало только горна и маршировки, просто прелесть. Но это все чепуха и мелочи, мы не против, потому что вообще-то он человек справедливый и добрый. Вот только когда втрескался, когда по уши влюбился в Бразильянку, тогда пошли несправедливости, стал потакать ей во всем, например на «Еве» выделил единственную отдельную каюту. Клянусь, он у нее под каблуком. Ты что, и это хочешь вставить? Лучше не надо, не хочу связываться с Бразильянкой, она настоящая ведьма, у нее дурной глаз. Вспомни-ка, на ее совести уже две смерти. Выбрось все, что сказала про нее и про сеньора Пантоху, в конце концов, каждый христианин имеет право влюбиться и любить того, кто ему по вкусу, и каждая христианка — тоже, разве не так? Сеньор Пантоха, наверное, простил бы мне, что я убежала с Теофило, не напиши я письма его жене, да я и не писала, я просто диктовала своей сестренке Росите, она учительница. Сунула я нос не в свое дело, Синчи, за то и схлопотала, сама себя погубила. А что ты хочешь, я совсем отчаялась, умирала с голоду и готова была сделать что угодно, лишь бы взял меня обратно сеньор Пан-Пан. И потом я хотела помочь Теофило, его морили голодом в карцере в Борхе. По правде говоря, Росита меня предупредила: «На безумное дело идешь, сестра». Но я-то не так думала. Думала, неужели не трону ее сердца, конечно, она сжалится, поговорит с мужем, и сеньор Пантоха примет меня обратно. Раз в жизни я его видела таким злым, чуть не убил. Я-то, дура, думала, его жена за меня вступится, он помягчает, и отправилась в Пантиляндию, уверена была, что он скажет: я тебя прощаю, мол, штраф плати, отправляйся на медосмотр и приступай. Только что револьвер не вытащил, Синчи. Уж так ругался, так ругался, это он-то, от которого, бывало, дурного слова не услышишь. Глаза кровью налились, голос срывается, на губах пена. Мол, я разрушила его семью, мол, жене всадила нож в сердце, а мать свела с ума. Помню, пробкой вылетела из Пантиляндии — думала, прибьет. Ему тоже не сладко, Синчи. Жена, оказывается, ничего не знала, и мое письмо вывело сеньора Пан-Пана на чистую воду. Надо же такому случиться, но разве я провидица, откуда мне было знать, что она такая невинная, что и понятия не имеет, чем ее муж зарабатывает кусок хлеба? Есть же на свете чистые люди, разве не так? Кажется, жена ушла от него и доченьку с собой в Лиму забрала. Подумать только, какая жуткая каша заварилась, и я в этом виновата. Вот я и опять, видишь, в «прачки» подалась. Сморчок не захотел взять меня, потому что я от него ушла в Пантиляндию. Он такой закон придумал, чтобы заведение не осталось без женщин: если какая уходит к сеньору Пан-Пану, дороги назад, к Сморчку, ей нет. Приходится все начинать сначала, протирать подметки на улицах, и даже нечем заплатить сутенеру. Все бы еще ничего, да вот ноги замучили, расширение вен, посмотри, Синчи, видишь, как набухли? По такой жарище приходится носить толстые чулки, чтобы незаметно было, а то клиента не подцепишь. Ну вот, не знаю, что еще рассказать тебе, Синчи, вроде как все.